Оак Баррель: Новые аргонавты. Хулиганская повесть о путешествии

– И давно ты так? – странноватому занятию друга Обабков не удивился.

Монах вечно что-то чудил, насаждая людскую правду. А особливо жалел бессловесных тварей. Помнится, за пинок отощалой суки у магазина Филон так благословил грузчика поперек тулова, что чуть не загремел на пятнадцать суток. И потом еще с месяц насупившись ходил мимо, пока негодяй прятался от него за ящиком. Природа наделила Филона могучим телом, с которым тот управлялся на удивление ловко, духом воина и голосом в столь низких басах, что слова были видны в воздухе.

– Обожди, – монах оттеснил дланью друга и взялся за край перевернутого судна. – Да не убудет. А, воля Божья, так и не денется никуда. Потом подберу.

С этими словами он чуть ни насильно усадил на ведро огорченного задержкой автобуса старика, осенил щепотью получившуюся композицию и, не глядя, пошел назад. Приунывший в ожидании реликт чуть не заплакал от такой заботы, устроившись на жестяном низком сидении с блаженством, которое не даст венский стул.

– Я тут подумал, – завернул Петрович.

– Ну так пошли, раз подумал. Негоже мыслям попусту голову сотрясать. А! Вишь, что творят?! Снова шестой! Изуверы.

Вернувшись с вечным своим товарищем, Петрович затопил баню. День вошел в раскачку. К обеду стало жарко и они, напарившись до приятного изумления, расселись в теньке на плетеных креслах, степенно принимая тягучую ягодную настойку, которую закусывали по-дачному – пахучим малосолом, огурцом с грядки, крепчайшей редькой. Настойка эта, кажется, текла прямо в душу, минуя желудок, располагая к созерцанию и раскрытию мировоззренческих истин.

Разговор шел о вещах для Подмосковья неожиданных. Нет, конечно, в кругах эллинистов где-нибудь на Воробьевых горах, и даже с наливкой в граненой рюмке – отчего ей не быть в университетах? – случиться такой беседе не в диковину. И чем крепче наливка и терпеливей сидельцы, тем уместнее кажется обсуждать Элладу, ибо дев и неверных жен там без счета, как и проходимцев мужей, впрочем. Петрович с Филоном бойко и со знанием дела обсуждали древнегреческие легенды, известнее и ярче которых нету в мире. Легко статься, что по ним можно разложить как тесьму на пальцах любую из современных историй, лишь подправив немного имена да сменив горы на город. Разговор обоих сильно увлек.

Время тащилось вслед за солнцем. С труб тянуло дымком. Облака разной величины залепили овцами небо. На порожней яблоневой ветке трепыхалась по сквозняку паутинка, переливаясь шелком. Там же что-то, похожее на воробья, кричало на округу благим матом, едва не лопаясь от натуги.

Петрович запустил в пичугу маринованным чесночным зубцом:

– Кыш!

На секунду воцарилась тишина. Птица не взяла в толк, зачем ей предложили чеснок, переменила с досады ветку и залилась снова.

– Всякая «стория – это пример! Это поучение нам! – Филон ткнул куда-то вверх указательным пальцем и погрузился в тяжелое молчание.

– Что там? Да Бог с ней, пусть трещит, – продолжил монах, проследив взглядом за чесночиной. – Петрович. Не! Всякая «стория – это не просто так. Вот хоть эта… З’лотое руно! Т’понимаешь, что оно есть? Оно есть си-и-имвол. И не зря! Корабль. Море. Харибда всякая и т’му подобное – эт» ж не просто так!

Петрович выловил в банке желтеющий костью патиссон и разлил по рюмкам алый напиток собственного приготовления, зревший в подполе в большой в спотелой бутыли. Уже дважды он ходил к ней, пополняя в кувшине, и теперь думал, как совладать с ногами, чтобы не уронить в третий. Настойка была коварна: ум, вроде бы, чистый, мысли ясны как никогда (если, конечно, наблюдать их изнутри, от первого, так сказать, лица), руки еще куда ни шло, а вот ноги не слушались совершенно.

– А что, П’трович, скор’ль гонец вернется? Д’ша требует пива… И вз’лкал зверь ненасытный! А, шут с ним – п’терплю…

– Он у нас м’льчонка об’зательный, но… слегка приплющенный, – успеем с наливкой обернуться, – ответствовал Обабков о посланном за пивом гонце.

Упустив последний эскапад высокоученого друга на счет греческого обычая, Петрович сделал неверный шаг и как-то сам собой оказался во власти земного притяжения. Причем самой тяжелой его частью теперь была голова, надежно прижатая собственным весом к гряде с капустой. Впервые в жизни он явственно узрел на кочане лицо и ужаснулся, вспоминая как годами брал урожай с заснеженной гряды. Звук перерубаемой кочерыжки бился о его череп набатом запоздалого раскаяния. Зеленое лицо же скорчилось в злой гримасе и, не равен час, сказало бы что-то грубое, если бы взгляд страдальца не переметнулся на крышу дома, остекленев от кошмара: прямо на него как во сне – медленно и неотвратимо – надвигался нос огромного корабля!