Евфраим Непойман - Книга цвета пустыни накануне дождя

В памяти моей навсегда осталось, как улыбка покидала её лицо, а в глазах стояла какая-то детская растерянность и недоумение. Я не знал, как реагировать на смерть жука и молча смотрел на ту девчонку. А потом схватил с земли камень и ударил её брату прямо по голове. Я помню, как он озадаченно потирал висок, из которого текла кровь, смотрел на пальцы в крови, а потом ударил меня в нос и долго ещё пинал ногами почему-то в полной тишине. Тишину я тоже запомнил хорошо. Тишину, боль и злость.

После этого меня, должно быть, стали считать немного ненормальным. А вместе с моим непониманием того, что за меня никто не заступился, моё количество друзей быстро сошло до никого.

Отец, не будь дураком, понимая, что с внешним миром у меня как-то не заладилось тут же «принял меня в подмастерья» и начал обучать работе в кузне.

Время шло, и моя слава человека со странностями только крепла. Я редко разговаривал с ровесниками, всё больше огрызался или бросал взгляды, полные презрения, вспоминая их бездействие. Впрочем, старших я, напротив, уважал и старался при случае помочь и всегда благодарил даже за сущий пустяк. Не думаю, что меня как-то особенно так воспитали родители, просто, мне кажется, я от рождения неконфликтен и расположен к увеличиванию добра.

Сейчас я думаю, что моя дружелюбность сыграла хорошую службу отцовскому ремеслу, потому что люди часто заходили к нему под навес за всякими мелочами типа игл или колец для шкур и задерживались ради неторопливой беседы. Если мне был интересен предмет разговора, в глубине кузни я откладывал инструмент, отирался от пота и раскуривал сушёные листья мануки, делая вид, что как раз наступило время небольшого перерыва.

Так я узнавал о событиях в городе и некоторых новостях в мире. Не помню, впрочем, чтобы кто-нибудь хоть раз рассказал что-то значительное или интересное, лишь долго пересказывали в красках историю о глупом смельчаке, который, отправляясь на охоту, привязал тяжёлую стрелу крепкой бечёвкой к своему винглингу, рассчитывая, очевидно, раненого футлинга утянуть на таком аркане до дома, но, на свою беду, попал футлингу прямо в голову, тот рухнул, привязанный к нему винглинг влетел в стадо мчащихся футлингов и мгновенно был растоптан насмерть вместе с хозяином. Позже я узнал, что рассказами о таких слишком самоуверенных, но недостаточно умных парнях может похвастаться чуть ли не каждый город нашего пустынного мира.

Меня несколько печалило, что никто никогда не рассказывал о море, но радовало, что иногда в лавку заходила та девочка из истории с жуком. Имя её я намеренно не называю, хоть вряд ли она или кто-то из её знакомых прочтёт эти дневники, тем не менее, думаю, она на настоящий момент давно уже замужем, и упоминание её имени будет излишним. Тем неудачливым парнем был как раз таки её брат, и с той поры, как она первый раз появилась у отца под навесом, едва только завидев её, я вспоминал, каким нелепыми мне представились падение её брата на землю и его полное недоумения в момент падения лицо. Рот мой всякий раз растягивался в ухмылке, а девочка всегда улыбалась в ответ, пребывая в неведении, что именно является причиной моей весёлости.

Девчонка мне очень нравилась. За те многие дюжины дождей, прошедшие от того случая с жуком до первого её появления под навесом нашей кузни, она очень вкусно подросла, отрастила свои волосы цвета опавшего листа почти до самого пояса и так и не рассталась со своими веснушками. В наших краях веснушки – конечно, не редкость у детей, чьи волосы хоть сколько-нибудь светлее печной сажи, однако со временем они бледнеют и к окончанию детства уже совсем пропадают. Быть обладателем веснушек в её возрасте было, по-моему, вызывающе смело и одновременно обольстительно мило.

Бывало, мы иногда обменивались с ней парой ничего не значащих фраз, однако такой разговор всегда заканчивался улыбками на наших лицах, задорными и одновременно смущёнными, после чего она опускала руки вдоль платья, ловила складку двумя пальцами с каждой стороны, немного разводила руки в стороны и слегка кланялась, затем собирала в мешочек всё, за чем приходила и, более не произнеся ни слова, удалялась, не переставая улыбаться, как мне казалось, до самого дома.

Это было так удивительно и вместе с тем так презабавно, что вскоре я стал улыбаться при одной только мысли о ней. Не улыбался я, наверное, только когда думал о ней по ночам, но мысли эти были так утомительны, что я старался тренироваться до изнеможения, чтобы сразу забываться сном, как только заберусь под одеяло.