Йен Странник - Не здесь

От аллеи отходила боковая тропинка, и доктор уверенно на неё свернул. В нескольких десятках шагов, за плотной посадкой жимолости находилась стена, изогнутая полукругом. В центре, на уровне плеча – узкая дверь, и деревянная лесенка к ней. Пропустив девушку вперёд, старик поднялся следом. За дверью оказалась небольшая летняя эстрада, в центре которой стоял белый рояль. Указав жестом на сиденье за роялем, доктор отошёл в сторону и опёрся на инструмент правой рукой.

Девушка села, подняла крышку клавиатуры и осторожно коснулась пальцами пожелтевших клавиш. Снова звенели колокольчики, но теперь они пели про красоту жизни. Птицы носились в поднебесье, перемешивая акварель облаков. Молоточки опускались на струны увереннее, заставляя их вибрировать в такт набирающей силу мелодии. Звуки одного инструмента не затухали, множились, превращаясь в оркестр. Музыка заполнила парк, люди, забыв о своих делах подходили к эстраде и тихо рассаживались на скамейки. Вскоре мест перестало хватать, а пациенты, врачи, сиделки, посетители всё стекались и стекались в центр мира, которым стала площадка перед старой сценой. Время замерло, не пытаясь замедлить или ускорить рождение чуда, только послушно кивало, отбивая секундами ритм.

Девушка играла, поглощённая прежними ощущениями. Апатия осыпалась прахом былого. Новая надежда восставала из пепла. Жажда творить и наполнять собой звуки, как это было прежде, подняла голову и широко открыла глаза, глядя в новую жизнь.

Шеф-мастер смотрел на девушку глазами старого мудрого психиатра, всё ещё опираясь правой рукой на краешек рояля, словно левая больше на подчинялась ему.

– Ради такого стоит жить, – произнёс он и улыбнулся, – теперь я могу быть за Вас спокоен, маэстро.

Пресные и почти безвкусные крупицы, теряющиеся в вязкой массе, вдруг, раскрылись ёмкими и утончёнными гранями перехода от унылых, заторможенных эмоций до активной жажды возрождения и преодоления. Потоки чувств и ощущений неслись к Наместнику с неистовством дикой стаи. Он едва успевал поглощать всё, боясь упустить хоть каплю, хоть оттенок, хоть отголосок великолепно сплетённых мастером нитей. Такие разные, такие непохожие: лёд и пламя, уныние и восторг, выжженная пустыня и тропические джунгли, чернота космоса и ослепляющая яркость солнечной короны. Восприятие Иллари Таграта металось из края в край почти на пределе своих возможностей, охватывая бесконечное пространство, сжатое в точку, и одновременно умещаясь в ней, ничтожно малой точке, целиком.

Музыка затухала, эхом едва слышались сухие постукивания костяных клавиш, шелест долгих аплодисментов, шипящий присвист многократного «бис». Сумерки сгущались, наполняя слух стрекотанием цикад, погружая дегустатора на следующий слой.

Тревожное сообщение она получила в студии, где с коллегами записывала фортепианный концерт. Её дочь, увлёкшаяся однажды альпинизмом, попала под камнепад. Несколько переломов, множественные ушибы, травма черепа.

Минуту она не могла ничего сказать, руки не слушались, ноги стали ватными, подбородок дрожал, слёзы катились из глаз. Кто-то подал стакан воды, помог спуститься по лестнице. Муж заехал за ней на машине. Резкий аккорд внезапно навалившейся тревоги и страха не за себя взбудоражил Таграта, готовя к новым неожиданностям, задуманным шеф-мастером. По дороге домой девушка, вернее, давно уже зрелая женщина, потихоньку приходила в себя. Лихорадочно бившиеся в истерике мысли обретали подобие упорядоченности. Всё, что сейчас требовалось – быстро собрать необходимый минимум вещей, пока супруг звонит в аэропорт, бронируя билеты на ближайший рейс.

Хаос звуков выстраивался в чёткий ритмический рисунок. Буковые палочки опускались на туго натянутую кожу небольшого барабана, отскакивали от её поверхности, снова опускались и отскакивали. Темп нарастал, периодически переходя в дробь и возвращаясь к прежнему повторяющемуся рисунку. Вступил кларнет, приближаясь издалека, ведя за собой виолончели и арфы. Ультрамариновые и бордовые пятна перечёркивались широкими мазками блестящего хрома. Барабанная дробь рябью разбегалась по зеркальной поверхности, мир вокруг дрожал, отражая неопределённость будущего. Широкая дорога, ведущая из прошлого, превратилась в едва различимую тропинку настоящего. Оркестр исполнял увертюру, перед тем, как мощное соло самолётных двигателей не перекрыло своим гулом остальные звуки.

В палату к дочери пустили только после грандиозного скандала. Правила, правила, правила… Плевать она хотела на правила, попадись сейчас в руки кочерга, тело вспомнило бы неистовое безумие, крушащее вдребезги всё, что стоит на пути единственного желания. Сейчас она хотела, чтобы с её девочкой было всё в порядке, хотела находиться рядом, подпитывая материнской любовью, надеждой, оставляя боль, отчаяние, призраки обречённости только себе. Лишь бы она вернулась из зияющего провала, где нет чувств, нет ощущений, нет воспоминаний, нет времени.