Евгений Шестаков - Хультура речи

За семьдесят пять долгих лет Карабас был женат многажды. Сотни девушек, баб и кукол прошли через его потные объятья. Много маленьких бородатых детей бегало по свету с характерно выпученными глазами и зубастыми ртами. Но любовь посетила старого театрала впервые. Он нашел Мальвину на дне самого забытого сундука, долго светил ей в лицо фонариком и теребил баки. Когда же кукла очнулась от векового сна и чихнула, из необъятного зада Карабаса уже торчал целый пук амуровых стрел. Трясясь от нежности, Карабас вычистил куклу, починил ей речевой аппарат, соображалку и плясовой механизм. Стыдливо отвернувшись, переодел ее в новое платье. Конфузясь, предложил ей брачный контракт на семи листах с ежедневным супом и небольшим окладом. Мальвина долго молчала. А когда ее склеившиеся от длительного хранения уста разверзлись, она напищала старому пердуну столько любезностей, сколько тот в единицу времени отродясь не слышал. Окученный умелой шлюшеской рукой, Карабас непоправимо разомлел и отдался неге. По утрам же, когда добрый хрыч засыпал весь в помаде и фарфоровых укусах, его растрепанная любовь шарилась по комодам и воровала заначки. Ко дню свадьбы она успела обокрасть суженого на сто сорок пять сольдо, две запонки, ручку, а также ухитрилась оформить на себя его подержанный «запорожец».

— Бог ты мой! — прошептал Карабас Барабас, он же Карбас Баркас, он же Карабашка Барабашка, он же Пидарас Фантомас — Мальвина любила придумывать имена, — и упал в обморок. Записка, лежавшая на столе и придавленная его, Карабасовой, вставной челюстью, гласила: «Старая свиня нинавижу иди в жопу с приветом твоя Мольвина».

Хлопотливый Дуремар вызвал «скорую», полицию, родственников и гробовщика. Очнувшийся от чесночной клизмы Карабас расшвырял врачей, полицейских, родных, загнал под диван гробовщика, вооружился самой беспощадной из своих плеток и пошел убивать свою жену. Глаза его были сухи и выпуклы. Сзади, волоча мотоциклетную цепь, скакал Дуремар.

...Карабас зашел слева. За ним, укутанный в зеленое и утыканный ветками, полз Дуремар. За ним ползла мотоциклетная цепь.

...Карло зашел справа. За ним хромал безголовый в рассуждениях и безрукий в работе Джузеппе. За ним хромала его дурная слава плохого бойца.

...Лиса Алиса и кот Базилио зашли со стороны солнца. У Алисы в руках был большой армейский сачок. У кота была мышеловка и набор тактических приемов в очкастой башке.

— Только тебя одного! — твердила Мальвина, целуя и целуя Буратино в надежде достать языком спрятанные за его щекой пять сольдо. До ста пятидесяти ей не хватало ровно пяти. — Только тебя! Век воли не видать! Только тебя!

Буратино молчал. Он лежал горизонтально и глядел перпендикулярно. Он глядел вверх. Вверху было небо. Буратино лежал на земле и глядел в небо. В небе проплывали облака, похожие на знакомых кукол, на столы, на птиц, на булки, на рубанок, которым выстругал его старый Карло. Он помнил наждачку и визг сверла, свой первый взгляд в зеркало и удивление Шушеры. Он помнил все. И он впервые подумал о том, что ему есть о чем думать. Он выплюнул на траву деньги и засмеялся. И ему понравилось смеяться. И он опять засмеялся, глядя, как Мальвина ползает по траве. Действие морилки, которой пропитал его папаша, прошло. Буратино понял, что он — дерево, и что он — не самое худшее из деревьев, и что это — совсем не плохо.

— Это здорово! — сказал Буратино, повернулся на живот и стал разглядывать хмурого лесного клопа, который жрал травинку у него перед носом.

Клопу было три недели, Буратино — три года. А по вечному небу плыло и плыло облако, которому суждено было пережить их обоих, которое стало свидетелем, и пролилось потом слезами, и исчезло к вечеру в темной дали, там, где не знают о здешних бедах, где не таскают плеток и не рубят деревьев...

...Пьеро вернулся через месяц небритый и тощий под руку с фарфоровой бабой, у которой не было лица. Она была нема и глуха, ничего не просила и могла только сидеть и плясать. Пьеро часами баюкал ее на коленях, целовал потрескавшиеся ладошки и что-то шептал туда, где некогда торчало ухо. Он был счастлив. Иногда вечером к паре подсаживался Артемон, совал Пьеро кулек с финиками, тот предлагал подруге, и все трое молча жевали. И плевали косточки на пол. В щель которого провалился давно забытый всеми тяжелый желтенький ключик. Пьеро подобрал его на поле боя и носил как память до тех пор, пока не прохудился его единственный карман. А как только карман был зашит, Пьеро кинулся целовать руки своей умелице, и больше уже не вспоминал о том, что было до того, как они встретились снова.