Яков Сычиков - Глазами собаки

Я представлял себе эту картину: отец, голый, в ванной, неподалёку не тонет какашка – венец славы и деяний земных (слово «человек» пишется с огромной буквы); потом этот мокрый отец на санках, обёрнутый каким-нибудь пальтишком или курточкой, с босыми синими ногами… Представлял и хохотал неистово, стуча по столу кулаками, – до пьяных слёз. И Витька в ответку мне скалился, смеялся в зубы прытко, что-то постороннее жуя, мотая на клыки.

***

– Ну чё тут?.. – говорю.

Мы ждали того, зачем нас прислали.

– Видишь, – отвечал губашлёп, – договориться с больницей не могут. Не одна не берёт.

– Не берёт? – говорю.

– Конечно!.. Она же умирает, – сказал Губашлёп, как опытный практик.

Затем одни всё же согласились. Приехали профессионалы: «Так, ребята, как пушинку берём, как пушинку!» И мы аккуратно поднимали и несли на каком-то полотне местами жёлтую, местами цвета табака, страшно дышащую старую женщину; несли куда-то, зачем-то того, кого нельзя было спасти. Просто кому-то было не всё равно, где умрёт она, ибо обязан он был сделать всё возможное…

– Ни ссы, старая, ещё станцуем, – изрек губашлёп этакую «мудрость» – под стать своим сорока годам.

Потом стояли в пижамах на прохладном вечернем воздухе. Бабку врачи сунули под капельницей на специальной телеге в машину. Двери закрываются, следующая остановка…

Стояли, курили. Губашлёп сказал, что мёртвая была бы тяжелее. Все, я заметил, очень гордятся подобными знаниями. Доктор залезая, в кабину, успел ругнуться по поводу отрывающейся от ботинка подошвы.

***

Среди Бутовчан я встретил своего соседа и одноклассника по первой школе. Это было в военкомате. Его вызвали по фамилии, и мои сомнения отпали. Это был он. Тот самый. И злобно покосился на меня, тоже услышав знакомую фамилию.

Мы не сказали друг другу ни слова. И впредь было так, если встречались. Потому что нам было, что вспомнить и что сказать.

Мой отец верил в дедушку Ленина. И не любил моих сомнений на этот счёт. А сомнения были влиянием матери. И он недолюбливал за это мать. Не доверял. Но не имел железных аргументов, кроме собственной уверенности, и поэтому лишь хмурил лоб и ломал брови. Святость Ленина на его взгляд была настолько очевидна, что не требовала доказательств, а тех, кто не понимал этого, уже не излечишь.

Один раз с моей одноклассницей Лизкой мы закрасили портрет Ленина цветными карандашами. У Лизки были козюльки в носу и неряшливый вид. Она ткнула грязным коготком в Ленина и сказала: «Этот плохой!» И я согласился. Так и совершён был святотатственный акт. Отец после долго сердитым ходил. Зато Гагарина было не в чем упрекнуть и, сделав в его великой фамилии три ошибки, я получил неимоверно заслуженный подзатыльник, от которого потемнело в глазах и занемел затылок.

Я считаю, что подзатыльники унижают, поджопники развращают, хочешь уважить человека, бей ему в рыльце.

***

Несмотря на сбор макулатуры в стране, мне хватало бумаги, чтобы марать её, а вот отцу в интернате приходилось писать на газетах (между пропечатанных строк) и грызть какие-то самодельные крахмальные лепёшки, в обиходе прозванные «мудаками». Почему, отец и сам не помнил.

Первые два класса мы учились в детском садике. Я никогда не был в саду до этого. Меня не брали из-за прививок, которые мне запрещала делать мать. И я не делал до поры. И безмозглые врачи много возмущались по этому поводу. Но в рот их.

В школе-садике всё было для меня ново, а детишки игрались по привычке в игрушки на переменках, в салочки и прочее. Кто-то умудрился проделать дыру в стене женского туалета (трудно поверить, что это был ребёнок) и ребята по очереди таращились, когда в сортир забегали девчонки. Когда я подошёл, в дырку смотрел Богдан, яростно отталкивая других и сладострастно (откуда только в таком возрасте) облизывая края дырки языком, что особенно казалось дико. Я даже совсем передумал подглядывать, видя, какое пагубное влияние оказывает это на других.

Богдан задирался ко мне в классе. Пока я не повалил его на пол и не отмудохал. Тогда мы подружились. Оказалось, что он каждый вечер таскает из пивной отца на себе. На классной фотографии есть и Богдан, обут не пойми во что – какие-то полуразвалившиеся сандалии.

Один раз, ещё до того как мы подружились, я испачкал ему брюки случайно. Это произошло в столовой. Нас кормили кашей, а я ненавидел её. Но молодая наша училка, сука, заставила меня. И я срыгнул кашу Богдану прямо на карман. А он что-то заворчал, немного как бы обидевшись и смазывая кашу со штанов.