Олег Синельник - Мандрапапупа, или Тропами падших комет. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного

– Значит так, Лёва Шахов. Поскольку ты сын моих старинных друзей Жени и Тани, поскольку ты рисуешь самобытно, оригинально и с иронией, и поскольку у нас много общего – определяю тебя в юнги на теплоход «Пьяный Восход» с дураками на подводных крыльях и пердячем пару! Вместо фанфар – щас спою! Не тебя спою – такие, как ты, сами кого хочешь могут споить, – а спою что-нибудь торжественное… Ой, вы, кони вороны-ы-ые, что вы мчитесь, как дурны-ы-ые! – нараспев пробасил Стожар и с хитрым прищуром сверкнул очками. – Не знаешь такую песенку?

Я отрицательно пожал плечами.

Пока он вполголоса напевал про дурных коней, бродя по кабинету и зачем-то заглядывая за шкафы, открывая и закрывая дверцы тумбочек, выдвигая и задвигая ящики стола, совершая прочие, не вполне понятные, действия, у меня было время осмотреться.

Картины, развешанные по стенам, вызвали живейший интерес. Они, казалось, насыщали атмосферу мастерской искрами мудрого юмора и жизнелюбия. В то же время, в них ощущалось присутствие некой неуловимой тайны, которую страстно хотелось разгадать. Это резко отличало его творчество от мутива, процветавшего в затхлых берлогах Худфонда. Впрочем, картины Стожара – это отдельная и весьма обширная тема, раскрывать которую следует постепенно.

В отличие от курятников, где в мышиной возне прозябали санти-мэтры, его мастерская выглядела опрятной и светлой. Вместо привычного для худфондовцев загаженного пола с драным линолеумом – аккуратный и чистый паркет. Вместо нагромождения залежей разного барахла – на виду только самое необходимое: два небольших шкафчика, три стула, у одной стены – мольберт, у другой – удобная, функциональная (сегодня сказали бы дизайнерская) мебель, которую, как позже выяснилось, Стожар сделал сам. В углу кабинета, за шкафом – рыбацкие снасти. А в противоположном углу…

То, что там стояло, я впервые увидел в таком количестве. Широкий и объёмистый, мне по пояс, прозрачный полиэтиленовый мешок, доверху набитый разнокалиберными крышечками от водочных бутылок. Неужто эти тысячи крышек – от тары, содержимое которой могучий организм хозяина кабинета трансформировал в упомянутый им пар, служивший двигательной силой творческих импульсов? Я решил удостовериться и спросил, указав на мешок:

– Это всё… вы сами?

– Нет, что ты, – добродушным баском загудел Стожар. – Друзья помогли. Правда, этот мешок уже третий. Два других у приятеля в гараже стоят, ждут своего часа.

– Зачем?

– Использую их для какого-нибудь коллажа. Есть некоторые задумки. А если передумаю – тебе отдам.

– Да куда ж она, родимая, закатилась? – задумчиво оглядываясь сказал он и опять принялся хлопать дверцами и ящичками.

– Что вы ищете?

– Заначку. Вчера ещё была. Может, Зюзик её перепрятал? Или свистнул да сам и выдул втихаря.

Внезапно, в кабинет вскочил улыбающийся и очень энергичный человек, похожий на повзрослевшего Иванушку-дурачка. Его волосы хаотичными вихрами торчали во все стороны, а серый мешковатый костюм был измят, как будто человек в нём спал. Из-за переполнявшей вихрастого энергии он весь вибрировал, размахивал руками, притопывал ногами, напоминая разминающегося танцора.

– Гриша! Доброго! Слушай, ты когда…

– Ты когда вчера с нами сидел, – перебил его Стожар, – куда последнюю бутылку задевал? Только так, Зюзенштрудель, – не гони, что не помнишь и не матерись, как вчера. Ты знаешь, я этого не люблю.

– А, так она у меня! – бодро выпалил растрёпанный весельчак. – Принести? «Экстра», как положено! Стоит в секретном месте. Ты сам вчера попросил её спрятать, чтобы сегодня, так сказать, обрадоваться и…

– И тащи её сюда!

– Яволь, мин херц!

– Доброго! – радостно, как старому знакомому, кивнул мне вихрастый и убежал.

Где-то рядом громко хлопнула дверь, раздались быстрые шаги. Весельчак вновь возник на пороге мастерской, придерживая торчавшую из бокового кармана пиджака бутылку «Экстры», и замер в ожидании дальнейших приказаний.

– Где стакан, ты знаешь, – сказал Стожар, устраиваясь на стуле и с усмешкой наблюдая за быстрыми и точными движениями Зюзика. Тот ловким щелчком свинтил крышку, поймал её на лету, резким жестом свободной руки выдернул из шкафчика белую чайную чашку, опрокинул в неё бутылочное горлышко и, пока водка булькала, вопросительно смотрел на хозяина мастерской.

– Давай-давай, – поощрил Гога.

Зюзик закрыл початую бутылку и спрятал её в шкаф. Затем приосанился и стал в позу, подобную той, что принимает оперный певец перед началом пения. Плавно молвив на выдохе «Будем!», он запрокинул голову и швырнул чашкино содержимое себе в глотку. Выпрямился, по-актёрски поклонился – сначала Стожару, потом мне, – и с гордо поднятой головой отправился на выход.