Феликс Кривин - Тюрьма имени свободы

И сгорают звезды на кострах, как всегда сгорают протестанты.

Почему из травинки не выросло дерево? Потому что травника в себе неуверена. Сколько их, неуверенных, топчут и косят, сколько топят дождями, снегами заносят, сколько гнут их в дугу, а они — ни гугу. Только мысли у каждой: а что я могу?

Миллиарды травинок — и все не уверены. Разве может из этого вырасти дерево?

Как различить, где белое, а где черное? Как распознать, где черное, а где белое? К белой вершине тропинка взбегает горная, к черной земле снежинка жмется несмелая. Черные дни тоскуют о белых ночах, белые ночи вздыхают о черной темени. И голова, что белеет на ваших плечах, видится черной в каком-то далеком времени…

Белым по черному — это времени след. Черным по белому — это листы газеты. Буквы бегут. И тоскует вопрос по ответу — так же, как где-то по вопросу тоскует ответ.

Переливаете? Переливайте. Не торопитесь, но и не зевайте. В пустое из порожнего и снова в порожнее — туда же! — из пустого.

Внимательней. Спокойней. В этом деле особенное надобно искусство. Туда… сюда… обратно… Вы у цели: в пустом порожне, а в порожнем — пусто!

Хочу вам напомнить, сэр, как проказница Мартышка, Осел, Козел да косолапый Мишка затеяли сыграть квартет. Прежде они никогда такого не затевали, а теперь вдруг затеяли.

Трудно было на первых порах. То ли опыта у них не было, то ли образования, то ли музыкального слуха. Всем им медведь на ухо наступил, но теперь он признал, что поступил неправильно, и занял подобающее место в квартете. И все остальные заняли подобающие места.

Но впоследствии им пришлось пересаживаться, потому что с музыкой у них почему-то не получалось. То ли опыта не было, то ли образования, то ли медведь опять кому-то на ухо наступил.

В таких обстоятельствах неудачи принято валить друг на друга, но они не валили, а были друг к другу очень внимательны: «Ты с басом, Мишенька, садись против альта, я, прима, сяду против вторы…» Потому что между ними не было обеденного стола. А усади их за стол, да еще вдобавок на голодный желудок, и чтоб еды на всех не хватало, — тут бы у них такая пошла музыка!

Медведь, который прежде только на ухо наступал, теперь бы любому на горло наступил, чтоб вырвать кусок пожирнее. И весь Мартышкин труд был бы направлен не на высокое искусство, а на то, чтобы Осла оставить в дураках, а Козла сделать козлом отпущения.

Вспомним, сэр, еще более давние времена, когда не затихала борьба между человекообразными (предлюдьми) и обезьяноподобными (постобезьянами). Предчеловек звучал более гордо, но производил жалкое впечатление. Уж очень неубедительно выглядела его человекообразность на фоне всеобщей обезьяноподобности. В то время человекообразность считалась несовместимой с обезьяноподобностью, хотя они всегда совмещались и до сих пор совмещаются едва ли не в каждом человеке.

Несмотря на свое жалкое положение в обществе постобезьян, предчеловек одерживал все более решительные победы. Хотя, может, и не такие уж решительные и не такие уж победы: в победе ведь всегда есть что-то от поражения. Тем не менее человекообразность ширилась на земле, и лишь в отдельные периоды сквозь нее прорывалась торжествующая обезьяноподобность. Может быть, потому, что человекообразность насаждалась обезьяноподобными методами, и это отпугивало от нее широкие обезьяноподобные массы. Их, например, заставляли выщипывать шерсть, чтобы ускорить процесс превращения в человека.

Это было мучительно и по старым понятиям неприлично. Народ оказывался голым, а среди него ведь были и женщины. И какой смысл звучать гордо, если выглядишь голо? За такой вопрос нередко состригали голову.

Двухтомный Большой Энциклопедический словарь в прежних своих изданиях был однотомным. Не Большим, а Советским. Но с тех пор, как он перестал быть советским, в нем прибавился целый том — из тех слов, о которых прежде умалчивалось. Однако исчезло и кое-что, о чем прежде говорилось.

Где, например, статья о концлагерях, столь внушительная в прежних изданиях? Из лагерей остались одни пионерские и военные, а из концентрационного — лишь концентрационный стол, понятие безобидное, сугубо техническое. А как же концлагеря? Почему о них такое гробовое молчание?

Не потому ли, что прежде говорилось лишь о немецких лагерях, а теперь вроде нужно сказать и о советских? А сказать пока язык не поворачивается. Поэтому лучше ни о каких не говорить — ни о советских, ни о немецких.