Григорий Жадько: Откровенные романы

У девушек уже кончался репертуар, они притомились и стали повторяться. Стало заметно сереть за окном, а Аида чуть не плача просила – хоть просто полежать с ней рядом. Она ждала, когда я отдохну. Под утро она все-таки обманула меня, когда я думал, что у меня нет никаких сил не то, что этим заниматься, а вообще двигаться, она все сделала сама. Это был третий раз. Я думал, что умру как герой. Девушки все безропотно терпели, понимая наверно как это важно, или они уже наполовину спали.

Аида с воспитанницами уходила, когда почти совсем рассвело. Керосиновые лампы потушили. Голубой утренний свет – молоком, кисейным туманом лился в комнату из окон; но легкий сумрак все же сохранялся, а углы были темны. У девушек, от повязок, остались красные полосы на лицах. Одевались они, уже совершенно не стесняясь меня, а может, просто спали на ходу, а вероятнее всего, давно догадались обо всем и смирились. «Ах! Девчонки, девчонки!!! Милые девчонки! – с удивлением думал я.– Надо же было меня сегодня довести до такого состояния, что я совсем не реагирую на вас! Чисто евнухом стал. Смотреть на такие нежные юные создания и совсем, совсем равнодушно! Неужели это возможно!? Неужели это происходит со мной!?»

В окрестностях уже звонко пели птицы. Где-то на заливе тарахтел рыбацкий катер. В третий или четвертый раз принимались кукарекать соседские петухи.

Слегка подволакивая ноги, я пошел, закрылся за моими непрошенными гостями. Аида с мятым лицом на прощание послала мне совершенно дурацкий в этом положении и пошлый воздушный поцелуй.

«Иди уж! Иди! Неужели эта ночь, наконец, кончилась! Не верится! Но что она сделала с моей спиной!?» Она неприятно саднила. И вообще я был похож на человека, по которому несколько раз переехала телега. «Но что не сделаешь ради спасения чести и репутации так горячо обожаемой тобой барышни!»

Я заглянул под кровать. Маша безмятежно спала, причмокивая губами.

«Долго, очень долго я не общался с тобой моя миленькая Маша! Сколько же и тебе пришлось пережить! Влипли мы с тобой. Когда уж наступит такое время, когда нам никто, и ни что, не будет мешать? Ну и какая ты светская дама? Какая сударыня? По французски говорим и всю ночь под койкой!? Моя ты милая девочка – наверно отлежала все бока!?».

Я не знал, поднимать ее или нет. Наконец, когда вернул на место простыни и одеяло, аккуратно, стараясь не разбудить ее, положил на кровать. Она прижалась ко мне и, по-моему, полностью не проснулась, а может, сделала вид. Меня это устраивало. Потому что в эти минуты я не знал, что сказать ей и стоит ли вообще говорить, если она сама все видела и слышала. «Интересно, на каком месте она уснула? – подумал я. – Что она видела?».

Маша проснулась около одиннадцати утра. Меня не будила, стала тихонько одеваться. Я открыл глаза и долго смотрел на нее. Она заметила, что я наблюдаю за ней, кисло улыбнулась и попросила ее проводить.

Мы даже не попили чай. Шли почти всю дорогу, молча. Мы вообще ничего не обсуждали и старательно делали вид, что ничего не произошло. Она молчала – я молчал. Я молчал – она молчала. Так мы и добрались почти до ограды курорта, но когда до главных ворот оставалось около сажени остановились. Пахло свежими булочками. Пансионат М. И. Пильц дышал сонной полуденной дремой и отсюда с расстояния казался очень родным и желанным.

– Дальше не ходи! – попросила она, с задумчивостью на лице и глядя на меня, рассеяно.

– Конечно, – безропотно согласился я и в который раз протер слезящиеся от кошмарной ночи глаза.

Она не уходила, и я стоял. Я не чувствовал своей вины и не хотел делать шаг навстречу – в чем-то извиняться. У нее на этот счет наверно были другие мысли. «Конечно, три раза это перебор, но что с того, один или три, а может, она уснула раньше и вообще дело не в этом, -думал я, – просто гадкий неприятный осадок остался и никуда от него не денешься».

Она взяла прутик и стала чертить что-то на земле. Это были страшные рожицы. Она, нарисовав одну, тут же затаптывала, стирала ногами и рисовала следующую. Я смотрел на это чертово царство; а она, нарисовав особенно страшную рожицу, уже не стала стирать – а стала бить ее каблучками, остервенело топтать. Потом она заплакала. Я ее обнял, и мы постояли так немного времени.

– Ну, я пойду? – сказала она неуверенным голосом.

– Иди! – вздохнул я тяжело.

– И что я наверно ухожу?

– Да. Скоро наверно обед у вас?

– Что? Причем здесь обед? Какой обед? У тебя мысли о еде? – удивилась Маша, округлив глаза и пытаясь заглянуть мне в лицо.