Василий Лягоскин: Бей первым, Федя! Ветеринар. Книга первая

– Свинины.., – лениво шевельнулась в голове мысль, когда и бутылка, и сковорода опорожнились ровно на две трети; тот кусок, который с сомнением принялся разглядывать Казанцев, он зацепил уже с доли Галчонка, – какой свинины? Откуда она взялась? На рынок вчера с утра не ходили, а морозилка была пуста. Да и с деньгами в последнее время…

Федор метнулся к холодильнику, дрожащей рукой рванул верхнюю дверцу. Морозильная камера, вопреки его страстным надеждам, была пуста. Свежий налет инея в ней явно никто не тревожил ни сегодня, ни вчера. Тот комок, что он успешно загнал в укромный уголок своей души (или что там внутри нас кроме ливера?) вдруг стал выползать, разворачиваться, заполняя собой всего Федора, включая его набитый желудок.

О последнем он подумал зря. Казанцев еще несколько секунд постоял у раскрытого настежь холодильника с зажмуренными глазами, раскручивая перед собой страшную картину: вот он сует меж ребер незнакомого оборванца ножик (возможно тот самый, которым только недавно нарезал хлеб); вот Галина, пугливо озираясь, взмахивает топориком…

В затуманенной тремястами граммами водки мозгу Федора быстро шел процесс расчленения трупа. От последнего оставалось уже немного – истлевшая почему-то уже до состояния жутко ухмылявшегося черепа голова, да ноги – волосатые и грязные. До Федора опять донесся запах лежащих в спальне чужих носков Но это он еще как-то стерпел. А вот последний акт вандализма под черепной коробкой не умещался. Казанцев словно воочию видел, как ловкие женские руки стягивают с посиневших ступней чуть ли не ломающиеся от засохшей грязи носки, а затем… топориком отхватывают от жилистых волосатых ягодиц подходящие по размеру куски человечины и бросают их на сковороду, в шкворчащий жир. Мысль о том, что у жаркого был какой-то незнакомый сладковатый привкус, мозги еще смогли переварить, а вот желудок – увы…

Федор сорвался с места, как опытный спринтер, и бросился в открытые двери балкона, куда погнал его инстинкт. Потому, наверное, что до него было в два раза ближе, чем до ванной. Он перегнулся через хрупкие перила не застекленной лоджии и открыл рот раза в два шире, чем перед первой рюмкой водки. И кадык на худой шее скакал гораздо активнее, чем прежде. Только глаза не участвовали в процессе освобождения Фединого организма от не переваренных кусочков того, кто еще вчера пил с ним водку, ругался матом, и, может быть, даже кого-то любил. Если бы Казанцев мог оторвать от деревянных перил руки, он бы, наверное, отключил от этого процесса и уши, заткнув их пальцами. Увы – падать с балкона восьмого этажа Федор не хотел. Летать подобно птице он, как всякий уважающий себя человек, не умел. Правда уважения к себе у него в последнее время почти не осталось, но летать от этого лучше Казанцев не стал. Поэтому перила он не отпустил, а глаза открыл, чтобы убедиться – слух не обманул его.

Буквально в метре от его лица наливалось багрянцем другое – лицо соседа, занимавшего своей персоной квартиру этажом ниже казанцевских апартаментов. Лицо, хорошо известное всему городу и области, и многим-многим по всей России, и даже за ее пределами. Особенно в Европе, чемпионом которой по боям без правил в тяжелом весе он был. Но сейчас мало кто из его поклонников узнал бы своего кумира. На круглой физиономии, которая так красиво смотрелась на рекламных листовках «Доширака», обида и недоумение вот-вот обещали смениться яростью. Сквозь то, что так быстро и непринужденно исторглось из Фединого желудка.

Николай Самойлов – Федин сосед и гордость Сибирска – стоял, подобно герою древнегреческих мифов на своем балконе, судорожно застыв рельефными мускулами великолепного тела. А особенно геркулесовых рук, поднятых к потолку балкона. На фоне громадных ладоней сиротливо смотрелись две двухпудовые гири. Его правая рука чуть дернулась и Казанцев с ужасом поспешил закрыть глаза, ожидая, что одна из них впечатается сейчас в его физиономию глубоко вдавленными цифрами «32». Он бы и сам так поступил по отношению к любому, кто посмел бы облить его водопадом блевотины во время тренировки.

Впрочем, Казанцев и тренировка были понятиями несовместимыми; это понял бы каждый, кто увидел неприкрытые части его тела. Хотя бы шею – тонкую, длинную и жилистую, как у цыпленка-переростка, подвешенного на продажу за эту самую шею.

Не дождавшись удара, Федор несмело открыл глаза, не решаясь встретиться взглядом с чемпионом. Самойлов в это мгновение очевидно тоже подумал о цыпленке – по крайней мере Федору вдруг показалось, что он умеет читать мысли чемпиона. Точнее одну мысль – Николаю Самойлову нестерпимо захотелось вцепиться в эту тощую шею, потискать ее ладонью, чтобы она стала размером такой же, как привычная ручка гири. А потом сдернуть этого придурка с балкона и долго-долго смотреть, как Федор планирует на грязный асфальт.