Виктор Смоктий - Ядерный рэп, или Сақтан поездың

– Куда идешь?

– А тебя это колышет?

– Сержант не велел выходить.

– А пошел он.

Но в это время появлялся сержант и начинал демонстрировать нам систему армейского подавления, состоящую пока из глухих угроз – взять на заметку, а по прибытии в часть «посадить на губу» и «устроить райскую жизнь». У одного сержанта это получалось убедительно, у другого – не получалось совсем, видно было, что врать он не умел и не получал удовольствия даже от притворного нашего испуга. Но второго как раз слушались, а первого опасались, но не повиновались.

К вечеру второго дня у всех стало иссякать курево, сигареты кончились даже в буфете вагона-ресторана, и все вынуждено перешли на кубинские сигары, которые в то время считались чем-то вроде махры, такие же дешевые и крепкие. И вот все призывники задымили тонкими сигарами «Romeo y Julita», «Partagas», «Montecristo», а у «плохого» сержанта появился металлический пенал толстенной, с палец, сигары «H. Upmann», который он всем демонстрировал как намек, надо понимать, на кратчайший путь к его сердцу.

Перекуры с сигарами стали долгими, а за окном тянулось бесконечное белое пространство, не обезображенное следами человеческой деятельности, и только появлявшиеся изредка рядом с железной дорогой домики обходчика или обходчицы, судя по детским вещам, деревянно, словно они вырезаны из фанеры, раскачивающимися после стирки на провисших веревках, намекали нам о том, что в СССР люди могут жить везде.

Я был доволен, что нас везут в глушь, очень не хотелось служить даже рядом с каким-нибудь поселком городского типа и испытывать его соблазны, но за Волгой они же тоже были, и мы снова и снова начинали играть в города.

В вагоне откуда-то появились две гитары. Все перепробовали свои силы, но охотно слушали только Серегу, Серого, как его все сразу стали звать. Песен он знал, наверное, миллион, за все время, пока мы ехали, он почти ни разу не повторился, но одну песню его постоянно просили исполнить, несмотря даже на его сопротивление, так она ему, в конце концов, обрыдла.

тоскливо выводил он, и все затихали, перебирая нехитрые воспоминания или пытаясь заглянуть в свое будущее, показывавшее из рукава пока только три карты, три года непонятной солдатской службы. Шестерка, семерка, а дальше ничего не видно, рябит в глазах от сигарного дыма.

Серый мастерски исполнял любую песню на заказ – хоть Окуджаву, хоть Высоцкого, правда, Высоцкий у него звучал чисто конкретно как лагерный бард, а у Окуджавы появился очень органичный цыганский надрыв, но он пел и какие-то незнакомые песни. Даже в передаче Эдуарда Успенского «В нашу гавань заходили корабли», куда писатель затаскивал песни, рожденные без ведома Главлита, я не слышал ничего подобного. Но странное дело, Серега ничего не слышал о Галиче и Киме, которые были уже популярны в то время. Я пытался напеть ему что-то, чтобы он вспомнил, и ничего, как будто он жил в другое время в другой стране.

В Семипалатинске мы пересели на другой поезд, составленный из вагонов пригородных электричек невиданной тогда комфортности – с мягкими сиденьями. Часа через три проехали станцию со сказочным названием «Половинка».

– Половинка чего? – стали мы приставать к сержантам. – Это значит, скоро приедем?

Они только загадочно улыбались, и все поняли, что у этой веревочки, которая вилась четыре дня, скоро будет конец. Всех вдруг охватило дикое возбуждение, даже нашлась какая-то выпивка, с пробуждающейся солдатской сноровкой приобретенная при пересадке. Выпили все и, прощаясь с прежней жизнью, начали рвать на себе одежду, сначала кто-то для смеху оторвал карман рубахи, потом воротник…

Подъезжая к станции с кладбищенским названием «Конечная», мы уже были готовы к реинкарнации в солдатской оболочке, на многих вместо гражданской одежды висели лохмотья.

Обходя наш оборванный строй, встречающий нас капитан громко пожалел:

– Жалко, вы на один день опоздали. Вам бы вчера в таком виде приехать.

– А почему, товарищ капитан?

– Вчера здесь минус сорок было. В баню, – приказал он

И вот здесь-то, в бане, судьба, пожалевшая и не заморозившая наши полуголые тела, одетые в ошметки, наказала нас за то, что мы, дав волю чувствам не лучшего разбора, бездумно порвали то, что котировалось среди дембелей 66 года выше всего – нейлоновые рубахи. А ведь даже за нейлоновые носки давали одну, а то и две пачки сигарет. Мы как бы вернулись в СССР 61 года, когда всего этого почти не было, и нейлоновые рубахи дарили на свадьбы и юбилеи, как самые дорогие вещи, которые просто так не купишь.