Влас Дорошевич - Pour la bonne bouche

– Согласна! – прошептала боярышня. – Ты сам давно мне люб.

И их уста слились в самом сладком поцелуе, который только раздавался когда-либо в начале XII столетия.

Так они в старину любили друг друга.

Всев. Соловьев .

IV. В fin-de-siecle'е [2] В конце века (фр.), дежурная фраза 1890–1910 гг. .

( Эскиз или даже не эскиз, а так – безе ).

Это был красивый и представительный пшют [3] фат, хлыщ. , лет шестидесяти, с шишковатой головой и вполне интеллигентный лицом, на котором вы не отыскали бы никакой пошлости, какая обыкновенно встречается на лицах малокультурных людей: например, усов, бороды, бровей или вообще каких-нибудь волос. Его высокий, открытый лоб обнажал резко очерченный затылок и заканчивался у шейных позвонков. В данную минуту герой наш лежал вверх своей костистой спиной, а массажистка поколачивала его по спинному хребту.

– А знаете ли что? – неожиданно сказал он. – Не снять ли вам для удобства корсаж?

От волнения её рука дрогнула, и она дала ему подзатыльник.

– Если хотите, я на вас женюсь! – сказал он, заметив по силе удара её волнение. – Собственно говоря, мне, ведь, это всё равно!

– Я давно чувствую к вам психомоторное влечение! – отвечала девица, занимающаяся массажем, и поцеловала его в глянцевитый лоб около затылка.

Так они любили друг друга.

П. Боборыкин .

V. Молодёжь.

Он сидел у грязного окна с выбитыми стёклами, смотрел на помойную яму и зубрил наизусть Бокля. Она вошла, даже не вошла, а влезла в комнату через перегородку.

Они познакомились две недели тому назад, когда она попросила позволение надеть его штаны и пиджак, потому что отправлялась в этот вечер в театр. Он разрешил, они разговорились и сошлись в убеждениях.

– Сосед! – сказала она. – Пойдёмте ко мне. Я только что сварила в самоваре кота.

– Признаться, люблю варёных кошек! – сказал он.

– У-у, лакомка! – нежно сказала она, сморкнувшись в его полотенце.

На этот раз они молча съели варёного кота, и только, когда он собрался перелезать через перегородку к себе, она остановила его словами:

– Я, вы знаете, уж давно чувствую к вам мерехлюндию!

– Я сам к вам питаю кислые чувства! – ответил он, сплюнув в сторону.

Они пожали друг другу влажные руки.

– А как тебя звать? – спросила она. – Я, признаться, до сих пор не интересовалась.

– Праздное любопытство! – ответил он. – Зови, как нравится. Нравится Антип – зови Антипом. А я тебя буду звать хоть Матрёной.

И Антип с Матрёной принялись зубрить Бокля вместе, не сводя глаз с помойной ямы.

Так они любили друг друга.

Григорий Мачтет .

«Сочинение» г-на Потапенко, написанное на ту же тему, к сожалению, напечатано быть не может, ибо обнимает собою 800 печатных листов, которые распределяются так:

Затем следует подпись «продолжение следует».

VII. «Чижик, чижик, где ты был?»

( Соната ).

В вагон входили и выходили разные лица, а Позднышев всё ещё продолжал свой рассказ.

Тяжело вздохнув, он сказал мне:

– Вам часто, наверное, приходилось слыхать про «прелесть взаимной любви»: он любит её, она любит его, так они любят друг друга! Тьфу, гадость! Тьфу! Ложь!

Позднышев даже высморкался от отвращения.

– Не угодно ли вам прослушать, как я зарезал свою седьмую жену?

И заметив мой изумлённый взгляд, он, слегка сконфузившись, сказал:

– Это будет последняя!

И начал:

– Моя седьмая и последняя из зарезанных мною супруг была блондинка. Тьфу, пакость! Я встретился с нею на балу. По принятому у нас безнравственному обычаю, я был в том самом «приличном костюме», который неприлично не закрывает даже бёдер. Заметьте, что даже папуасы, и те носят передники! А я ходил с двумя хвостиками сзади и думал, что я вполне приличен! Она ходила тоже вся голая: голые руки, плечи и оголённая спина. Увидев её, я хотел было крикнуть городового, чтоб составить протокол о появлении в неприличном виде в публичном месте, но, вместо того, сделал гадость, подошёл к ней и пригласил её на мерзкий танец, называемый вальсом. Достаточно вам сказать, что я, человек едва знакомый, обхватил её за талию, и она не только позволила это, но даже сама положила мне руку на плечо. Вместо того, чтобы ударить или, по крайней мере, плюнуть на декольте бесстыдной женщины, я начал её неизвестно зачем кружить по залу, в присутствии посторонних. В течение вечера она особенно охотно кружилась именно со мной, вероятно, потому, что другие кавалеры могли потными руками замазать ей платье, а у меня руки были в чехле из собачьей кожи. На следующий день я сделал ей визит, то есть явился к ней днём в том же неприличном, соблазнительном костюме, а она встретила меня, хотя и не голая, но в джерси. Тьфу, мерзость! Она не была голой, но казалось голой, только вымазанной в саже. Увидав её в таком виде, я не устоял и сделал гнусное предложение. Я не буду вам говорить, как мы жили семь лет, что называется, «душа в душу». Тьфу, отвращение! Но на восьмом году, я сидел в своём кабинете, окружённый кинжалами, и слушал, как мой старший мальчишка одним пальцем на рояле разыгрывал «Чижика». Вы знаете эту гнусную песню? «Чижик, чижик, где ты был?» Да, именно! Где был ты, чижик, где был в то время, когда эта гнусная женщина нарочно надевала чёрное джерси, чтоб казаться голой и вымазанной сажей? Чем занимался ты, чижик, всё это время, каким свиным занятием? И неужели ты, чижик, зарезавший шесть жён, не зарежешь и эту седьмую дрянь? Такие мысли мелькали у меня в голове, когда в кабинет вошла моя жена и, по обычаю, выпятила губы для поцелуя. Они были у неё необыкновенно розовые. Она мазала их какою-то особенной, сладкой, губной помадой, потому что знала, что я люблю сладкое, и хотела, чтоб я чаще целовался. Мне стало необыкновенно противно это выпячивание губ, я схватил кинжал, пырнул и успокоился. Потом я лёг спать и, выспавшись только, заметил, что, следовательно, это уже обратилось у меня в привычку: резать жён. И что я убил седьмую жену ещё тогда, когда убивал первую и приобретал дурную замашку. Тьфу, пакость!