Анатолий Шерстобитов - Бурситет. Приключения удалых пэтэушников, а также их наставников, кого бы учить да учить, но некому

– Слаб еще, сынок, – удовлетворенно отметил отец, – жидковат. Да ты не думай, Павло, я ее не трону, заберу вот деньги по-хорошему и уйду. Раз я – оборванец, раз меня не кормят, уйду, – играючи потеснил его грудью. А мать все также отважно держала его на прицеле дули, чем несказанно ранила самолюбие.

– А-аа! – махнул рукой Пашка и отправился в другую комнату. – Царапайтесь сколько влезет, отводите душу. – Его не отпускала дрожь, глаза застилали слезы. Состояние такое, что запросто бы начал месить руками и ногами всех подряд, и правых и виноватых, крушить все, что ни попадет под руку, может тогда хоть чуток полегчало бы, вышло бы скапливаемое озлобление. Ну, что это за жизнь? неужели взрослые, вроде бы, нормальные люди не могут положить конец этим бесконечным концертам, его пытке, договориться о чем-то тихо и нормально.

– Так не дашь? – зловеще шипел отец.

– Не дам, у тебя семья, Илья, не только о своей глотке надо думать.

– Ла-адно… – хлопнув дверью, он вышел.

Пашка видел в окно, как отец наведался в сарайчик, где, наверняка, выпил еще. Стискивая кулаки и мыча от бессилия, заметался по комнате. Грохнуть его, что ли? подумал он со злой решимостью и достал из потайной ниши небольшой самопал. Заряд тут был что надо – пара картечин, черного пороха больше мерки, только вот заряд довольно старый, может подвести. Пашка сменил затравку и достал из буфета новый спичечный коробок, чтобы ширкалка не подвела. Стал репетировать быстрое выхватывание самопала из ниши, чем отвлекся и немного забылся, успокоился.

– Мамань, – строго сказал он, – я тебе обещаю, будешь перечить ему, уйду в общагу, завтра же, меня и так уже, как психа какого колотит.

– Ладно, сынок, ладно, обидно только, не человек я разве.

В сенцах закашлял отец.

– Шепчетесь все, договариваетесь, – покривился он, – союзнички…

– Вы мне оба одинаковы, – пробормотал Пашка. Отец стал мрачно доедать остывший суп.

– Давай, Илюш, доедай, чайку попьем, да я со стола убирать буду, – миролюбиво заговорила мать, она уже отошла, откипела, из отходчивых, – уберу да пусть Паша садится уроки делать. – Полезла в подпол за вареньем. Отец молча встал, подошел и сильно пнул в грудь ботинком.

– Эт-те, курва, за оборванца.

Мать сдавленно вскрикнула и осела, скрючиваясь, в черный зев лаза.

– Гад! Козлина! Эсэсовец!.. – Пашка даже не помнил, как подскочил к нему, и стал яростно молотить по неясно маячившему овалу ненавистного лица. Через секунды три опомнился, отскочил к порогу, но тут же, опять забыв об опасности, к подполу, откуда осторожно, с остановившимися глазами поднималась мать.

– Да не придуряйся… – начал было отец.

– Я пристрелю тебя, запомни, посажу за мамку! за это таких козлов сажают!..

Что интересно, отец, вроде как, напрочь забыл о нападении, хотя лицо его красноречиво цвело пятнами от ударов, он все еще остолбенело торчал среди кухни явно ошеломленный ходом событий. Мать села на пол, свесив ноги в лаз, не в силах встать.

– Вот, Дуся, дожились, – встрепенулся отец, – наше дерьмо-то, а кроет-то как, козло-оом…

Мать тихо кашляла, прикрывая губы ладонью.

– Чего-то во внутрях хрустнуло, – пояснила она сыну виновато, – вздохнуть не могу на полную силу.

– Меня-аа, козло-оом?!.

– Посажу, по-са-жу, – заключил уже убежденно Пашка, немигающе вытаращиваясь в юлящие отцовские глаза.

– Так я – козел?

– Ты? Да гораздо хуже, ты – хорек… твое место в лесу или клетке! – Пашка отвернулся от него и уже почему-то, даже сам на себя дивился, без опаски стал помогать матери подняться. – Поса-аадят, как миленького упрячут…

– Так вы сгорите, раньше чем я сяду, – пообещал отец из-за притворяемой двери.

Кошмар! вновь содрогнулся Пашка от таких воспоминаний. И зачем этот человек живет с ними, неужели ему приносит какое-то удовлетворение их мучать, неужели не понимает, что его уже ненавидят, и все держится пока на его силе и забитости малограмотной жены. Но ведь даже сейчас, в любой из моментов, все может кончиться для него крайне плохо, доведенный до отчаяния Пашка запросто разрядит самопал в его бедовую головушку. Нет, надо действительно сажать его к чертовой матери, пока не довел до такого греха. Кошмар!

Явился Вадька, взял метлу с лопатой и ушел мести. Там работы-то от силы на полчаса, участок асфальтированный, ветром продуваемый. Антон пришел заметно взволнованным.

– Да чуть не смахнулись прямо в автобусе с тремя хиппаками, – пояснил он.

– Стоим себе с братаном Коляном на задней площадке, заходят эти… поддатые так средненько. Один запрыгнул другу на руки и давай хныкать, как ребенок капризный, сесть, мол, хочу. Подошли к двум парнишкам, стали укорять за бескультурье, нечуткость. Те струхнули, встали. Наглеют, в общем, ребята, хамят до упора. Все помалкивают. А вот Колян не стерпел, подошел, цап одного за плечико, ох, извините, мол, я – инвалид Куликовской битвы, тут такая болтанка, а я весь состою из протезов, сесть бы мне, раны сильно ноют. Они в кипиш, но Колян уже крайнего на ноги вздернул, отодвинул, ко второму тянется, ну, а я стоящих в сторонку отдавливаю. Видят, ловить нечего, сошли, столько наобещали разного уже с улицы, хоть досиживай остатки жизни в погребе.