Мария Бушуева - И. Полетаев, служивший швейцаром. Повесть

– А вот, – она вплотную приблизила к нему свою крепкую грудь с розовыми сосками, – размер не маленький?

Полетаев тут же вспомнил Эмкины немного осыпавшиеся эльбрусы и содрогнулся.

– Наоборот! Отлично!

– А полностью раздеваться придется?

Полетаев растерялся окончательно: какие тут цветочки, сейчас она будет, так сказать, совершенно обнажена, и того, и так далее… Но уютненькое гнездышко на юго-западе уже порхало перед ним, призывно махало стенами-крыльями и кокетливо крутило окнами глаз.

– Я вообще-то надеялся, что ты девушка, – после всего происшедшего сказал Полетаев голосом огорченного родителя, – я жениться на тебе думал. А как теперь вести тебя, так сказать, под венец?

– А я надеялась, что ты не спринтер… – Мариночка скорчила недовольную гримасу, – но… – и дала затянуться своей сигаретой, – я все равно согласна. Ты клевый чувак, будешь снимать меня в кино, так что завтра пойдем и подадим в загс заявление.

– Завтра?! – Полетаев быстро глянул в окно: прыгать было слишком высоко.

– А то предки заявятся, надо спешить!

Нет, я не готов так сразу. Полетаев весь дребезжал вместе с везущим его трамваем, это ведь так и ребенок может родиться, нянчить его, кормить, поить… К тому же ушлые американцы установили, что ум и таланты передаются чаще всего по линии матери. Бррр. Нет, нужно усыпить бдительность Мариночки и ее родственничков, прописаться на юго-западе, а там, глядишь, пьесу поставят, стану знаменитым, наставлю Мариночке рога, она оскорбленно сбежит, а квартирку я разменяю, мне на первое время и комнаты хватит, а у нее родительский кров с эйнштейновским холлом… Только убедить, что если она родит, не видать ей карьеры секс-звезды: талия расползется, на ляжках поселится целлулит или как его там… В общем, господа, Полетаев перестал дребезжать, поскольку трамвай остановился, судьба моя решена!

Он выскочил на остановке и побрел через дворики. В одном из них среди пыльной листвы сидел бронзовый Пушкин. Проходя мимо, Полетаев помахал ему рукой. Искусство требует жертв, товарищ! С головы Пушкина слетел традиционно там обитающий воробей. Пташка ты малая, неразумная, умилился Полетаев, э-эх, натворила мать-природа делов, наплодила, напридумывала себе на потребу да на развлечение всякой всячины. Ну что ж, брат воробей, я женюсь!

* * *

Лето, городское лето, сколько в тебе мерзости, сколько гадости. Как ненавистно пахнет бензином, как чудовищно похотливы в своей полупрозрачной полуодежде представительницы слабого пола, как гнусны и отвратительны капельки пота на усах их кривоногих бойфрендов, как вообще неприятен, низок, нравственно уродлив человек!

Последние деньги пришлось потратить на цветы для драматургини.

Что ты со мной делаешь, жизнь? За что мучишь меня? Зачем рвешь на клочки мою детскую душу? Когда наконец закончатся мои мытарства? Где, где то тихое счастье, тот милый домик старосветских помещиков, о коем истерзанное мое сердце мечтало с малолетства?!

Перед значительной черной кожаной дверью Полетаев притормозил. Он достал карманное зеркальце, глядя в него, уложил губы в приятную невинную улыбку, постарался придать затравленным глазам лучезарность, а лысеющему лбу – безмятежность младого гения.

И позвонил.

Драматургиня открыла, обтянутая какими-то невообразимо раскрашенными лосинами. Канареечная майка вздымалась на ее груди так, будто под нею озаботилась продолжением рода целая стая птиц. Жуть, подумал Полетаев обреченно, умру в расцвете лет и никто не узнает, где моги…

– Проходите, голубчик, проходите, – засверкала искусственными зубами драматургиня.

…лка моя.

– Да не снимайте штиблет, соколик вы мой ясный.

– Да как же не снимать, – растерялся он, – пыль на улице, плюют, кашляют, не дай-то Бог, какую-нибудь инфекцию к вам в дом на подошвах занесу.

– Ха-ха-ха! – возликовала драматургиня. – Как люблю я провинциальную чистоту, только оттуда, из глубинки, может прийти в литературу свежий Колумб, явиться новый гений!

– Колумб? – проходя за ней в кабинет, обрадовался он, и в сердце его бешено застучали копыта белого коня.

Кабинет больше смахивал на будуар: какие-то виньеточки, вазочки, салфеточки, розеточки, картиночки, цветочки были в нем щедро и цветасто рассыпаны, но преобладали тона голубые и сиреневые.

– Коньяк? Кофе? Ликер? – Драматургиня, продолжая показывать фарфоровые зубы, уселась в кресло перед крохотным столиком, возвышающимся на восьми попарно переплетенных деревянных женских ножках и усыпанном множеством амурчиков, шаловливо проступающих сквозь полировку.