Михаил Жванецкий - Собрание произведений в пяти томах. Том 2. Семидесятые

Сам мал, лыс, толст, неубедителен, зануден и неприятен.

К тому же любит спать один.

Дико ругается, увидев свое приказание исполненным. Храпит, сморкается, кашляет, скрипит.

Желающих соединиться с этими остатками просят оторвать талончик на заборе и забрать его от него самого, который его съедает.

Любит дождь.

В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще.

В мечтах изобрел авто, которое нельзя остановить, и огромный репродуктор, тексты для которого пишет сам.

Хотя пишет мало.

Много ест, пьет и ждет чего-то.

Ждать осталось недолго.

Современная женщина, идущая по городу, – отдельная, сладкая, близкая тема для разговора. Сказочная, как выставка мод. Будоражаще пахнущая издали. Стройная. В брючках, закатанных под коленкулы, открывая миру сапоги, а в них чулочки, и только в них – ножки. А на торсике – вязанная самой собой кофтуля-свитерок с ниспадающим, открывающим, отрывающим от дела воротником, а уже в воротнике – шейка, служащая для подъема и опускания груди, с цепочкой и украшенная головкой со стекающей челкой на строгие-строгие неприступные глаза, закрытые для отдыха длинными, загнутыми вверх прохладными ресницами, вызывающими щекотку в определенные моменты, до которых еще надо добраться, а для этого надо говорить и говорить, говорить и говорить, и быть мужественным, и хорошо пахнуть, не забывая подливать сладкий ликер в рюмки, перекладывая билеты в Большой зал из маленького кармана в пистончик и попыхивая сигаретой с калифорнийским дымком, зажженной от зажигалки «Ронсон», срабатывающей в шторм и лежащей тут же возле взбитых сливок, присыпанных шоколадом, в тридцати сантиметрах от гвоздик в хрустальной узкой вазе, закрывающей нежный подбородок, но открывающей губки, где тает мармелад...

О боже, оркестр, ну что же ты?! Вот и датчане вышли в круг, вот и ритм, но нет, не то. Пусть датчане прыгают, а мы спокойно, почти на месте, неподвижно, струя кровь мою от вашей в трех сантиметрах и вашу влагу от моей – в пяти.

Ваша стройность перестала быть визуальной, она уже – здесь. А разность полов так очевидна, так ощутима. Мы так по-разному одеты и представители столь разных стай. Только наши шаги под этот оркестр. Из наших особей исчез интеллект и пропали глаза, мы ушли в слух. Его музыка, твое дыхание и там, внизу, движение в такт контрабасу. И догорает сигарета, и допевает квартет, и ликер из графина перетек в наши глаза, а сливки с шоколадом еще не кончились. Они припорошили губы, и мы будем их есть потом, позже, медленно...

Хороший режиссер в этом месте ставит точку, потому что к нам приближается официант, портье, милиционер и распорядитель танцев.

Он делал все, чтоб не выделиться, чтоб никто внимания не обратил. Ходил грязным. Время от времени страшно напивался. Жутко нес прохожих, задирал, хлопал себя по непотребным местам, показывал язык, кулак через руку в локте, плевал вслед каждому. Главное, чтоб не выделиться.

Сидел иногда в садике, опираясь на палку, злобно глядя на молодежь. В карманах грязного полупиджака – два вермута.

В сумерках, когда все сидят у подъезда, на дрожащих ногах в комнатных туфлях без задников, носков и подошв шел выбрасывать мусор на подносе, чтоб все видели.

И все видели прозрачную картофельную шелуху, пустую пачку «Примы», старые капустные листья, пакет «Соль каменная», зеркально обглоданную кость, три килечных хребта.

Чтоб не реагировали, по ночам из квартиры – вопли: «Спасите-помогите!» Бой посуды: «Ирод, душегуб, козел вонючий! Где одиннадцать копеек? Я перерыла всю кровать! Вот платочек, вот целлофан, где одиннадцать копеек на расход?!»

Утром рычал и лаял вслед «Жигулям», кланялся «Волгам», тыкал палкой в рисунки на молодых.

Добился уважения, с ним считались, к нему привыкли, и он без помех мог заниматься своим делом: монологи, философские размышления, этюды о будущем, фантастика.

Я хочу вот что сказать: ведь для себя работаем и, что еще хуже, – для внутреннего употребления.

Я не имею в виду импорт. Я имею в виду внутреннее глотание. Как в аптеке пишут. Никуда это не уходит. Это свой другой такой же должен глотать. Это не стрижка, которой в массе мы не овладели. Значит, так и ходим. Человек в плохой стрижке может что-то изобрести или встать утром и поехать-таки на работу. И в суровом пальто поедет. Он не поедет, если чего съел для внутреннего употребления.