Венедикт Ерофеев: Василий Розанов глазами эксцентрика

Я раскланялся, поблагодарил за цикуту и книжки, еще три раза дернулся и вышел вон.

4. Сначала отхлебнуть цикуты и потом почитать? Или сначала почитать, а потом отхлебнуть цикуты? Нет, сначала все-таки почитать, а потом отхлебнуть. Я развернул наугад и начал с середины (так всегда начинают, если имеют в руках чтиво высокой пробы). И вот что это была за середина:

"Книга должна быть дорогой, и первое свидетельство любви к ней готовность ее купить. Книгу не надо "давать читать". Книга, которую "давали читать", - развратница. Она нечто потеряла от духа своего и чистоты своей. Читальни и публичные библиотеки - суть публичные места, развращающие народ, как и дома терпимости".

Вот ведь сволочь какая. Впрочем, нет, через несколько страниц, где уже речь шла не о развратницах книгах, а просто о развратницах:

"Можно дозволить очищенный вид проституции для "вдовствующих замужних", то есть для разряда женщин, которые не способны к единобрачию, не способны к правде, высоте и крепости единобрачия".

Следом началась забавная галиматья о совместимости христианских принципов с "развратными ложеснами" и о том, что христианство, если только оно желает устоять в соперничестве с иудаизмом, должно хотя бы отчасти стать фаллическим. Голова моя стала набухать чем-то нехорошим, я встал и просверлил по дыре в каждой из четырех стен, для сквозняков. И потом повалился на канапе и продолжал: "Бог мой, Вечность моя, отчего Ты дал столько печали мне?" "Томится моя душа. Томится страшным томлением. Утро мое без света. Ночь моя без сна". У обскуранта - и вдруг томится душа? "Есть ли жалость в мире? Красота - да, смысл - да. Но жалость?" "Звезды жалеют ли? Мать жалеет, и да будет она выше звезд". "Грубы люди, ужасающе грубы - и даже поэтому одному, или главным образом поэтому - и боль в жизни, столько боли". "О, как мои слабые нервы выдерживают такую гигантскую долю раздражения!"

(Нет, с этим "душегубом" очень даже есть о чем говорить, мне давно не попадалось существо, с которым до такой степени было бы "о чем говорить".)

"Только горе открывает нам великое и святое". "Боль, всепредметная, беспричинная и почти непрерывная. Мне кажется, с болью я родился. Состояние иногда до того тяжело, что еще бы утяжелить - и уже нельзя жить, "состав не выдержит". "Я не хочу истины, я хочу покоя". "О, мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать?"

"Я только смеюсь или плачу. Размышляю ли я в собственном смысле? Никогда".

"Грусть - моя вечная гостья". "Смех не может никого убить, смех придавить только может". "Терпение одолевает всякий смех". "Смеяться - вообще недостойная вещь, низшая категория человеческой души. Смех от Калибека, а не от Ариэля".

"Он плакал. И только слезам он открыт. Кто никогда не плачет, никогда не увидит Христа". "Христос - это слезы человечества". "Боже вечный, стой около меня, никогда от меня не отходи".

(Вот-вот! Маресьев и Кеплер, Аристотель и Боткин говорили совсем не то, а этот говорит то самое. Коллежский советник Василий Розанов, пишущий сочинения, Шопенгауэр и София Гордо, Хафиз и Миклухо-Маклай несли унылую дичь, и душа восставала, а здесь душа не восстает. И не восстанет теперь, с чем бы она ни имела дела - с парадоксом или прописью.)

"Русское хвастовство и русская лень, собравшиеся перевернуть мир, - вот революция". "Она имеет два измерения - длину и ширину, но не имеет третьего глубины". "Революция - когда человек преобразуется в свинью, бьет посуду, гадит хлев, зажигает дом". "Самолюбие и злоба - из этого смешана вся революция".

И о декабристах, о моих возлюбленных декабристах:

"И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с "Русскими женщинами".

И о Николае Чернышевском (о том, кто призван был, страдалец, "царям напомнить о Христе"):

"Понимаете ли вы, что цивилизация - это не Боклишко с Дарвинишком, не Спенсеришко в двадцати томах, не ваш Николай Гаврилович, все эти лапти и онучи русского просвещения, которым всем давно надо дать под зад?" "Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку-то надо было драть за уши, а Николаю Гавриловичу дать по морде, как навонявшему в комнате конюху? Что никаких с ними разговоров нельзя было водить? Что просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые, вместо того чтобы кушать, начинают вонять". (Как это может страдалец - вонять?) И о графе Толстом:

"В особенности не люблю Толстого и Соловьева. Не люблю их мысли, не люблю их жизни, не люблю самой души. Последняя собака, раздавленная трамваем, вызывает большее движение души, чем их "философия и публицистика". "Эта "раздавленная собака", пожалуй, кое-что объясняет. В них (в Толстом и Соловьеве) не было абсолютно никакой "раздавленности", напротив, сами они весьма и весьма давили".