Евгений Мин - Другие времена

— Стихи, — гордо сказал Каприччио. — От моих серенад тают ледяные сердца. Мои песенки могут заставить принцессу полюбить погонщика мулов. Вчера я написал «Песнь о любви». Она прославит мое имя в веках.

— Дурень, — усмехнулся Джузеппе, — ты веришь бездельникам, с которыми проводишь бессонные ночи. Посмотрим, что скажут знатоки.

И он пригласил к себе во дворец ученейших людей Венеции — доктора словесных наук синьора Эрудицио, магистра красноречия синьора Формалио и маэстро вкуса синьора Комплименто.

— Достопочтенные коллеги, — сказал синьор Эрудицио, — надеюсь, вы обратили внимание, как называется поэма? «Песнь о любви». Но что такое песнь? Есть ли разница между песнью и песенкой, между пением и песнопением?..

Ученый муж говорил долго, умно о том, о сем, о прочем, а когда кончил, старый Джузеппе спросил:

— Будьте добры, ваша милость, скажите, чего стоит штука, которую нацарапал мой птенец?

Синьор Эрудицио важно помолчал и, подсчитав в уме, что через три дня истекает срок векселю, выданному им негоцианту, с достоинством ответил:

— Это вещь бесценная. Так я считаю.

— Это новое слово, — авторитетно кивнул головой синьор Формалио, — поэма не похожа ни на что. Только оригинальный талант может рифмовать «луковица» и «лютня».

— Я буду резок, — приветливо улыбнулся синьор Комплименто, — и скажу, что Каприччио гениален, хотя другие наверняка назовут его гениальнейшим. Я буду суров и скажу, что он велик, хотя большинство может счесть его величайшим.

В ту же ночь старый Джузеппе скончался не то от радости, что его сына признали великим поэтом, не то от огорчения, что тому никогда не торговать коврами и жемчугом.

Каприччио погоревал, поплакал сколько нужно и начал жить жизнью великого человека.

Три года из вечера в вечер сверкал огнями дворец покойного Джузеппе, гнулись столы под роскошными яствами, рекой лилось вино. Три года из вечера в вечер юный Каприччио читал «Песнь о любви», а промотавшиеся кавалеры, голодные поэты и продувные адвокаты кричали: «Браво, брависсимо!»

Когда пошел четвертый год, Каприччио вдруг узнал, что отцовские склады опустели, дворец описан за долги, слуги разбежались.

Все это ничуть не огорчило поэта.

— Что такое деньги, — улыбнулся он, — презренный металл, золотые кружочки... Я — велик... Я напишу новую поэму.

Полгода жил он в каморке у садовника и день и ночь писал стихи. Он писал их и рвал, рвал и писал. Новые строки казались ему недостойными бессмертных строф «Песни о любви».

— Да, — решил он в конце концов, — мой талант иссяк.

И он покинул Венецию, где пришла к нему слава, и уехал в Геную.

В Генуе он был и грузчиком, и разносчиком зелени, и лодочником, пока его не заметила красавица Анита, дочь хозяина сапожной мастерской.

Трудно далось ему ремесло. Ладони его покрылись мозолями, твердыми, как грецкие орехи, румянец на щеках поблек, но зато он научился тачать сапоги, которые не снашивались годами, шить бальные туфли, воздушные, как облака, нарядные башмаки, способные покорить сердце любой красавицы.

Не было во всей Италии мастера искуснее, и сам герцог Пармский удостоил его ордена Колодки.

Минули годы. Полногрудая Анита вышла замуж за Каприччио, у супругов росли дети — мальчик и девочка.

И вот случилась беда. Вдохновение пришло к уже немолодому Каприччио. Как-то за одну ночь он написал поэму «Песнь о башмаке».

Он рассказал в стихах о людях, которые не имели и пары приличных сапог, и о тех, у кого башмаков было больше, чем звезд на небе, воспел босоногих красавиц, ступавших по земле как королевы, и осмеял королев в золоченых туфлях, шагавших как гусыни.

Утром он прочел поэму жене, открыл ей, что раньше был поэтом и хочет поехать в Венецию прочесть свое творение знатокам.

Целый день Анита ссорилась с Каприччио, уговаривая его не заниматься чудачеством, а вечером отправилась с ним в путь.

В Венеции она сняла зал в дешевой таверне, заказала обед и пригласила ученых мужей.

Синьор Эрудицио теперь был уже академиком, синьор Формалио — доктором, а синьор Комплименто — магистром.

После того как немолодой поэт прочел «Песнь о башмаке», выступил синьор Эрудицио.

— Башмак — это не туфля, а туфля не башмак,— сказал он, значительно подняв указательный палец.— Сапог отличается от сандалии, а сандалия от сапога...

Ученый муж говорил долго, умно о том, о сем, о прочем, и, когда кончил, Анита спросила:

— Скажите, ваша милость, чего стоит вещица, которую сочинил мой муженек?