Станислав Шуляк - Инферно. Роман-пасквиль

– Что, и сало не едят?

– Сало едят. Сало все едят. Сало я сам ем, – возразил Гена Григорьев. – А ты что, не ешь сало?

Фряликов шёл, руками размахивая, как вертолёт лопастями.

«Чёрт побери, – думал он, – отчего это день начинается с того, что разговариваешь с уродами? И так тут, того и гляди, в гермафродита превратишься, так тут же тебе ещё этот! Что это за день такой?!» – с тоскою думал Фряликов.

– Слушай, – только и сказал он Гене, – а чего тебя Топоров в своей книге гнидой назвал?

– Подумаешь! – ничуть не смущаясь, говорил Гена. – Я его в поэме Абрамом Колуновым назвал. Поэма такая… «День „Зенита“».

– Я знаю! Знаю! – заорал Фряликов, упреждая новую порцию Гениных стихов.

Григорьев и Фряликов прошли уже Новосибирскую и свернули в Торжковскую, по которой ходил трамвай; народишко здесь вблизи от метро сновал весьма оживлённо. У обочины дороги вереницею притулилась стайка маршрутных такси на кольце. Ковылял разукрашенный какой-то идиотской рекламой троллейбус. Фряликов с омерзением наблюдал, как взад-вперёд своими жалкими суетливыми человечьими походками бегут разнообразные ничтожные прохожие.

«Чёрт! – гадливо говорил себе Фряликов. – Сколько их тут! Даже дышать нечем. Совсем издышали весь воздух!»

Рядом как на грех шагал ещё Григорьев и дышал перегаром и иными несвежими ароматами. Да, можно подумать, другие лучше! Ходят, дышат, дышат, и всё такое прочее. Даже лучше и не думать, что они такое ещё делают. Дыши потом после них одним и тем же воздухом. Фряликов помрачнел пуще прежнего, ему не нравилось быть человеком и чувствовать то, что все люди чувствуют, без всяких возможных вариантов, без всякого возможного выбора. Григорьев же будто совсем вошёл в раж. Этому-то всё нипочём. Этот и в сточной канаве купаться может.

– Тебя, говорят, из театра выгнали… – говорил Гена.

– Почему выгнали? – остановился Фряликов. – Сам ушёл. Мне там неинтересно. Вы ещё обо мне скоро услышите! – обозлившись вдруг гаркнул Ипполит Глебович.

– А у меня есть стихотворение, – продолжал Гена. – «Болото» называется.

Фряликов не выразил ни малейшего интереса и лишь неуютно усмехнулся. Но Григорьева это нисколько не смутило:

Фряликов снова понёсся вперёд, сморкаясь на бегу. Но Григорьев со своими стихами не отставал от бегущего хормейстера. «Погоди! Куда?» – кричал он и читал далее:

«Чёрт! Чёрт! – беззвучно стонал хормейстер. – Знал бы он, что я сочинил сегодня! Не стал бы тут лезть со своими дворцами. Можно подумать, он один поэт! А он не один поэт!»

И была душа хормейстера в тоске, была обременена броненосным её беспокойством.

Он скрежетал зубами, он останавливался возле ларьков, разглядывая их витрины, будто бы он хотел купить хлеб или бананы, но он не собирался покупать ни хлеба, ни бананов, и вот он, сглатывая свою усталую слюну, вскоре бежал дальше. Гена всё время нависал сзади, неизменный, как тень и неумолимый, как смерть:

– Купола!.. позолота!.. – с бессильной ненавистью бормотал Фряликов. – Какая ему ещё позолота?!

«Идиот! Идиот!» – беззвучно повторял про себя Фряликов, чтобы заглушить навязчивую григорьевскую декламацию.

«Как подумаешь… А ведь что-то

В этой жизни не то творится…

Все спешат, а кругом – болото.

Дай им, Боже, не провалиться», – наконец, кажется, закончил декламировать Григорьев; да и то закончил оттого, что курить захотел. Он и закурил, курил и Фряликов, раздражённо и жадно.

– Ты не опаздываешь? – крикнул задыхавшийся Фряликов.

– А сколько времени?

– Не знаю.

– Тогда опаздываю. У меня сегодня тоже важная встреча.

– Какая встреча?

– Об этом нельзя говорить, – с забавной многозначительностью сказал Григорьев.

– Поезжай на метро, – приостановившись на мгновение, посоветовал Ипполит Глебович.