Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Словно головки мака вместо человеческих голов – если позволительно такое сравнение – приношу я свои рассуждения на жертву твоей взыскательности: надеюсь, однако, что не усыпят они тебя совсем, но удостоятся милостивой оценки – не по своим достоинствам, но по твоей снисходительности.

Восклицание, по-гречески называемое апострофой, посвятившие себя красноречию Форума определяли как речь, не к судьям обращенную, но поражающую противника, содержащую некий призыв или мольбу; уместно вставленная, она дивно волнует слушателей и потому применяется во вступлении, когда надо привлечь внимание, или в повествовании, чтобы избежать однообразия. Поскольку, однако, эта фигура в ходу не у одних ораторов, но также и у поэтов, мы понимаем под нею выражение скорби, негодования или иного чувства через обращение к отсутствующему или умершему человеку, или городу, или месту, или какой-либо вещи. Первое – у Марона в «Георгиках», где говорится: «и тебя, величайший Цезарь»; второе – у Туллия: «Вероломные Фрегеллы, как быстро зачахли вы из-за своего преступления»; третье – у Лукана: «О если б, Фарсалия, нивам было довольно твоим той крови»; последнее – у Туллия, взывающего к Семпрониевым законам, или у Марона, порицающего жажду золота. Заметь, как уместно вплетено восклицание в рассказ об Энеевом щите, когда говорится: «тебе держать бы слово, альбанец». Соединяя апострофу с парентезой и давая место как бы судебной речи, поэт придает разнообразие своему рассказу.

Восклицание обнаруживается в поэтических книгах, стоит их лишь немного перелистать. Так, Синон, готовый погубить город троянцев, призывает его соблюсти свои обещанья, сплетая это восклицание с мольбою к богам, чтобы обману придать сияние святости; и Эней, останавливая рассказ о пагубном коне на самом пороге города, восклицает:

то ли желая предостеречь отчизну, то ли прощаясь с ее падшею славой. Впрочем, о том, с каким искусством Марон умеет вызвать в читателе сострадание, довольно сказано другими авторами.

Тем же пользуется Овидий, представляя спор об оружии Ахилла. У него Аякс среди прочих преступлений Улисса, подлинных или мнимых, упоминает брошенного Филоктета, говоря: «и тебя, Пеантова отрасль» и т.д.; и хотя он выводится у поэтов как человек простодушный и не умеющий сладить со своей вспыльчивостью, однако умеренно прибегает к этому средству, зная, что можно внушить слушателям негодование, только если восклицанием пользоваться нечасто и лишь там, где того требует важность предмета. А что он использовал сильное оружие, свидетельствует ответная речь Улисса, который не захотел отнестись к этому с пренебрежением, как к чему-то не стоящему внимания, – нет, он поворачивает ее себе на пользу, из обвинений Аякса делая похвалу своей предприимчивости: ведь он сперва обращается к Филоктету, противопоставляя его гнев своему дружелюбию, а потом обещает вернуть его вместе с его стрелами, ставя это предприятие, еще не свершенное, в ряд со своими прежними подвигами. Так они, едва кончив одну битву, принимаются за другую, сталкивая честолюбье с честолюбьем и к прежним скорбям прилагая новые, едва ли не горшие.

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Вчера был у нас, по уже установившемуся обыкновению, большой пир, за которым гость спросил у нашего господина, отчего бы не приказать, чтобы каждый раз подавали им к трапезе новые кубки и блюда из его утвари, – так-де пройдет перед их глазами вся честь, которую тот стяжал в делах заморского креста, и воскреснут все его деяния; нашему господину пришлось это по нраву, и потому речь зашла о добыче, приобретаемой воинскими доблестями, и о том, какие приключения с ними бывают связаны. Гость наш сказал, что многим достаются такие вещи, от которых стоило бы держаться подальше, если бы люди обладали прозорливостью, и которые не почести приносят своему владельцу, но до самого края гибели его доводят, так что редким счастьем кажется избавление от этих даров. В подтверждение рассказал он историю, бывшую в Святой земле, которую я приведу, как услышал.

В ту пору, когда Ги, король Иерусалимский, пребывал в Триполи, собирая там людей, дабы вернуть свои земли, одна крепость, расположенная невдалеке от Сидона, претерпевала сильную осаду от сарацин. В числе ее защитников был один юноша, по имени Рене, хорошего рода и весьма отважный и стойкий в бою. Ему было ведомо, что в стене есть потайная калитка на ту сторону, за которой сарацины смотрели меньше, и вот однажды ночью он, никому не сказав и не взяв никого с собою, вышел из замка с намерением поджечь одну из больших башен, с помощью которых враги приступались к стенам, или совершить еще что-нибудь, могущее послужить его славе и украсить его имя. Для этих подвигов он выбрал безлунную ночь, надеясь на свою удачу и остроту глаз, однако хотя он без затруднений подобрался к сарацинскому стану с его дремавшими сторожами и тлеющими кострами, на самом его краю столкнулся с человеком, который в этот поздний час бодрствовал, чистя своего коня. Заметив Рене, сарацин молча схватил саблю и бросился на него, едва успевшего отразить удар; в начавшейся схватке обнаружилось превосходство Рене, который, действуя быстро, но рассудительно, всеми силами стремился одолеть врага, прежде чем тот отчается в собственных силах и призовет на помощь спящих товарищей. Наконец один счастливый удар решил дело: сарацин со стоном повалился на землю, Рене же, замечая, что произведенный ими шум пробудил лагерь и что там и сям звучат сонные оклики и поднимается движение, был вынужден с великой досадой отложить свое предприятие и вернуться в крепость, прежде чем обратный путь для него будет отрезан. Недолго думая он вскочил на спину сарацинскому коню, под чьими копытами простерлось мертвое тело его хозяина, и, уже не заботясь о скрытности, поскакал к спасительным стенам, провожаемый воплями ненависти и наудачу пущенными стрелами. Каким-то образом он сумел провести коня тем тесным ходом, которым пробирался сам, и наконец оказался в безопасности за стенами замка, приветствуя соратников и шутя вместе с ними над своей вылазкой. Наступающее утро позволило ему рассмотреть добытого коня, который был драгоценным свидетельством его ночной дерзости, и по достоинству оценить его силу и красоту. С первого взгляда это конь полюбился Рене больше всех, что были у него прежде, и он не хотел уже никакого иного.