Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

«Хоть не так думал я умереть, но вся наша слава падет и погибнет, как трава, и только безумный будет противиться этому; и если по воле Божией постигла меня пустыня, откуда я не могу выбраться, то значит, так и должно быть по моим грехам: приму я это из той же руки, из которой прежде принимал доброе. Вы же, заступившие мне дорогу, – обратился он к деревьям и кустам, – окажите милость, чтобы я не сгинул тут, как камень в воде: в час, когда будет пробираться этой чащобой какой-нибудь добрый христианин, прошу, не укрывайте мое тело, но расступитесь и дайте его заметить, чтобы меня предали честному погребению». С этими словами, озираясь среди тех, к кому были устремлены его плачевные речи, он вдруг приметил отдаленный огонь, мерцавший между тисами, и, ободренный надеждою найти хижину угольщика или иное жилье, где можно просить ночлега, он оставил себя погребать и без промедления двинулся в ту сторону, ведя коня в поводу. Хотя ему пришлось искать брода через речку, однако рыцарь боялся на миг отвести взгляд от огня, как бы тот не пропал, и в скором времени вышел к воротам постоялого двора, выглядевшего в точности как тот, которого рыцарь тщетно искал среди дубровы. Ворота по позднему часу оказались заперты, но рыцарь ударил в них, громко вопрошая, неужели он пес или идолопоклонник, что должен ночевать под дверью, и ему поспешили отворить. С недоверием глядел он на дом, во всем подобный тому, что прежде, разве что чисто выметенный, будто здесь ждали жениха, на слуг, точно таких же, как были, и на хозяина, который, загодя наставленный строгими внушениями, держался перед рыцарем как ни в чем не бывало: встретил его со свечою, провел в дом и сам подал жаркое: но когда рыцарь принялся за баранину, сырую с одного бока и обугленную с другого, то уверился, что он точно там, где был всегда, и начал браниться, почему человека, с почестью принимаемого в королевских шатрах, потчуют таким образом, – и, разгоряченный собственным красноречием, поднял такой шум, что если бы неподалеку от постоялого двора были еще какие-нибудь жилища, их обитатели подумали бы, что сарацины нечаянным нападением постигли их землю, и, перебудив детей, подняли бы жалостный вопль к небу, дабы оно избавило их от этого бедствия.

Так закончил гость, а наш господин, дослушав его рассказ, восхвалял прямоту, с какою рыцарь говорил перед государем, и сильно осуждал дурные обычаи, из-за которых благородный человек пожалеет о своей откровенности и наперед решится лучше смолчать, чем стать кому-нибудь потехой: «Не будет никакого хорошего дела, – прибавил он, – если его не предваряет добрый совет, ведь с его помощью можно предвидеть, как сложатся обстоятельства, когда же всё сбудется, увидеть это нетрудно и глупцу. Люди разумные, прежде чем начать что-нибудь важное, рассуждают надвое, что тут может получиться доброго и что дурного, чтобы потом не говорить: „Кто бы мог подумать, что так выйдет!“, ибо великий стыд в таких восклицаниях. Кто желает государю истинного блага, всеми силами должен оспоривать его уверенность в том, что всего можно добиться одной удачей, и безбоязненно стоять на своем, если он человек, а не ветряная мельница, ни в чем не уподобляясь тем, кто приносит королю лесть вместо совета, ибо они хотят лишь себе милости, а не всем успеха». Так говорил он, а гость одобрял его мнения, подкрепляя их разными примерами. Я же думаю, что если отрока, поразившего Саула по его настоянию, не пощадил Давид, если пророк побуждал евреев молиться за вавилонян, сколь почетнее служить доброму государю в делах, касающихся до всего христианства. С древности считалось желанным обрести милость в очах владыки, ведь, по языческому свидетельству, «знатным людям прийтись по душе – немалая слава»; я же скажу, что великое дело – быть при короле, помогая ему во всем, что потребно, и не раздражать его непомерным упрямством, ибо его гнев на многих изливается, ты же будешь этому виною.

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Не славных и благородных мужей, но род худой и презренный, не любовь мира, но язву его избрал Бог, чтобы посрамить и рассыпать мои упования. Снова пришли гистрионы в наш дом, привлеченные слухами о счастливом возвращении нашего господина с большою добычей, в ожидании, что тот, кто недавно гремел перунами мужества, прольется ливнем щедрот. Не обманулись их надежды. По случайности проходил я мимо них, занятых своей беседой, и расслышал, как один из них восхваляет нашего господина (этой похвале можно верить, ведь она ему выгод не сулила, вдали от господских ушей сказанная) и такими словами заключает свою речь: «Это не то, что в Дарньи, где так натерпелись мы с вами, товарищи, от скаредности хозяина и суровости его людей, которые, хоть и крещеные души, а были для нас хуже сарацин». Тут я, приостанавливаясь: «Погоди-ка, – говорю, – вы бывали в Дарньи? Скажи, как поживает тамошний владелец?» «Поздорову, – говорит, – а был бы еще лучше, если бы дорожил своим именем больше, чем деньгами». Тогда я спрашиваю: «Не думаете ли пойти туда снова? Может, судьба переменится и откроет для вас затворенные сундуки: одна песня не полюбилась – полюбится другая». А тот, глядя на меня исподлобья: «В тот час, отец, сможешь сказать, что скитания меж людьми ничему нас не научили, когда увидишь, как мы по доброй воле лезем в это логово: ведь мессир Жан – как копна крапивы: с какого боку ни мостись – отдохнуть не пристроишься». Одним лишь словом он остановил мою затею (я ведь уже представлял, какое письмо сочиню для повелителя Дарньи, какие доводы приберу и фигуры, чтобы он взялся помочь нашему господину и быть его поборником пред графом Ги): «Почему, – говорю, – ты зовешь его Жаном? Я знаю, тамошнего владельца зовут Гильомом». Тогда он: «Долго же до вас идут вести! Не сетовали бы мы нынче на то, как нас потчевали в тех краях, будь мессир Гильом еще жив. Но он, из-за моря воротившись счастливо, такую кончину нашел дома, что никому не пожелаешь». Тут уже стал я его просить рассказать мне, что случилось с этим человеком; тогда он, видя мое нетерпение и тревогу, приосанился – видно, что не впервые ему рассказывать эту историю, и может, он уже в стихи ее переложил, – и начал: