Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Представь, что по отбытии нашего господина на охоту люди, кто в чем был занят, еще обсуждали его выезд, по быстроте своего воображения оказавшись в лесу раньше него: о том говорили, долго ли будут искать кабана, станет ли тот свирепствовать или поспешит укрыться; какая из собак первою его настигнет и какая будет ранена, а какая, по неизменному своему счастью, из пылкой битвы выйдет невредимою; кто из ловчих, оказав свою доблесть, заслужит похвалу, а кто промешкает и вместо зверя добудет лишь рой насмешек от щедрых своих сотоварищей; доволен ли будет хозяин охотою и когда прикажет ее снова; все обсудили, все предугадали, за того опасаясь, за этого радуясь, и когда под их задумавшеюся рукою обычные дела останавливались или шли вкось, не себя попрекали, но строптивого кабана или боязливую борзую. Скажешь: «Откуда тебе знать? верно, и сам ты не пристойными делами занимался, но тешил себя, наблюдая за празднословящими и бродя между их химер». Да, так и было; недолго, впрочем, ибо посреди этого предосудительного занятия раздался стук в ворота, во всех, кто его слышал, остановив и воображение, и прежний страх, и радость. Не успели мы ничего подумать, как в ворота въезжает наш господин, со всеми людьми, кои час назад отправились с ним на ловлю; на лице у них смущение, нашего взгляда избегают, как бедного родственника; и собаки бредут, уткнувшись в землю. Проходят длинной чередою внутрь и скрываются, мы же стоим и глядим в изумлении. Не знаю, от кого от вернувшихся дошла весть, что господин вдруг приказал поворачивать домой, когда лес уже был перед ними, и сурово прикрикнул на тех, кто пытался его уговорить. Тут бы среди опомнившейся толпы вмиг закипели новые мнения и пересуды,

заставив всех отложить споры и разойтись по своим жилищам до утра.

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Вернется к нам заря со своего шафранного ложа, и каждый поднимется с объяснением, отчего наш господин, переменив намерения, повернул прочь от леса, к которому так стремился. Конюх увидит причину в конях, кузнец – в подковах, старушка, полная египетскими суевериями, – в зайце, перескочившем дорогу, и много всякой пустоши будет сказано и перетолковано между теми, кому досуг слушать. Не только со сновидениями так бывает, что в них возвращаются к нам дневные думы и желания, но в дело, кажущееся удивительным, каждый вмешивает свои заботы, «все возвращаясь душою», как говорит поэт, «к своим дубравам и логовищам». Доведись нашему господину услышать о своих помыслах от тех, кто в них столь глубоко проник, не узнал бы он себя; и кто спросит его самого? Есть в нашем колесе бедствий такие, о которых вспоминать не хочется и по прошествии долгого времени: тот, кто вышел из рук палача, снеся телесные терзания, кто познал утрату близких или подвергся отлучению, не захотят вести речь об этом: лишь наказанные небом могут терзать свою утробу, люди же в здравом разуме такого не сделают, потому в беседе с ними следует остерегаться этих предметов, чтобы собеседника не опечалить и не оказать своей неучтивости. И ловчий, с которым я разговаривал, когда приходилось ему рассказывать о пройденных морях и землях, с их островами и заливами, или же о подвигах, совершенных на войне если не им, то его господином (что избавляло его самого от упрека в бахвальстве), или о спасении в бурю, или о других делах, в коих явною делалась помощь Бога, не знал запинки в рассказе, так что я не столько пришпоривал его, сколько за ним несся. Когда же вслед за его повестью мы вышли из замка на охоту, я думал: вот, он опишет обход дубравы, окружение логовищ, помянет эхо, которое великие обманы творит, смешивая человеческий голос со звериным и принося звуки с неверной стороны, изобразит и самый исход ловитвы и добычу прилежно исчислит – я же буду «с весельем вопрошать обо всем» и с ним вместе испытаю эту отраду. Кто мог думать, что все уловки он истощит, лишь бы не возвращаться в этот лес? Была, говорят, некая страна, жители которой, принимая себе царя и оказывая ему всяческое почтение и покорность, по истечении года отправляли его в ссылку на далекий остров и ставили себе другого. Нашелся, однако, в череде их владык такой, кто знал о своей участи заранее: своим знанием он распорядился наилучшим образом, опустошая царскую сокровищницу и дворец и с верными людьми отправляя золото, серебро и разную утварь на остров, где ему предстояло кончить дни. Когда же свершился годовой круг, человек этот с радостью принял свое изгнание и на пустынном острове, где не обитало ничего, кроме уныния, стал более владыкой, чем был им на троне, ибо вверенное ему на время сделал своим навсегда, избавив царскую пышность от омрачающих ее забот и страхов. Не то же ли, что премудрый сын века сего, должен всякий человек делать со своей жизнью? Из трех времен, на которые она делится, настоящее кратко, будущее сомнительно и лишь прошедшее определенно: ни Фортуна, ни кто другой над ним уже не властвует. Тот, кто разумно готовится к старости, наполняет ее воспоминаниями о достойных делах, дабы беспрепятственно ходить мыслью в любой край своей жизни, не боясь встретить ни чудовищ, ни свирепостей, ни постыдных и безотрадных сцен. Водворившись напоследок в краю, которого страшится человек порочный,