Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Д. Не осталось бы и самого имени школ, если бы людей не воспламеняла любовь к языку поэтов и ораторов и стремление к знанию, которое прежде казалось мне благородным и похвальным. Неужели ты думаешь, что предмет этих занятий порочен и что людям благоразумным и выше всего ценящим душевное здравие следует бежать от него, как из среды вавилонской?

Ф. Вижу, к чему ты клонишь, чего домогаешься, – хочешь, чтобы я полнее и искреннее сказала, что думаю об этом языке и как его ценю. Он много чудес творит, сводничая между противоположностями, и сам иначе, как антифразами, описан быть не может: он ведь верность в одной упряжке с вероломством, союз ума с исступлением, брачный чертог, где с простодушием сходится лукавство; он – легкая тягота, здравая болезнь, любезная Харибда, торный лабиринт, скорбное процветание, сытый голод, отрадная буря, светлая ночь, живая смерть, изменчивая стойкость, сладкое зло, улей, полный желчи, корабль, засевший в ветвях, стыдливое бесстыдство, благочестивый грех, немилостивое прощение, цветущая зима, печальный рай, нищий в пурпуре, царь на гноище; от его чар огонь устремляется вниз, земля струится, жжется воздух; он богов принуждает к разврату, живых сводит в ад, мертвым солнце показывает, склоняет непреклонных, кротких окаменяет, храмы оскверняет, ставит свой чекан на чужую монету, дев научает тому, от чего тщетно их запирали в чертогах, он проникает всюду и все охватывает. Как Феникс, он ежечасно разрушает себя в грамматических построениях, разлагает в диалектических собеседованиях и восстает в блеске риторических украшений. Что ему не подвластно? Он называет скупого бережливым, трусливого благоразумным, сравнивает монаха с прелюбодеем, поскольку оба они одинаково далеки от человека, блюдущего честный брак; он переименованием, равноименностью, многоименностью добивается того, что делается Полифем Аргусом, Нерон – Катоном, Красс – Кодром; когда же он впадает в обычное свое исступление, кругом множатся чудовища: Парис гонит мечом толпы, Тидей горит от нежной любви, блещет красою Терсит, юностью – Нестор, онемевает муза Марона, Аякс превосходит всех мудрой осмотрительностью. Он хуже всех Синонов, ибо он единственный, кто способен лгать самому себе; сама я, клянусь Фуриями, усердствуй с утра до ночи, не погубила бы столько цветущих городов, сколько удалось ему. Ты же – словно дитя, играющее на спине у дракона: долго ли тебя уговаривать, чтобы ты нашла место безопаснее?

Д. Чего же ты хочешь от меня?

Ф. Брось, как ребенок, играть с орехом, не следуй ученым басням, и если хочешь что-то узнать о себе самой, оставь фигуры и расцветки тем, кто без них не может; говори о себе, как говорят философы, когда берут предмет себе по силам, – ты же не высшее благо, чтобы тебя нельзя было описать иначе как через уподобления.

Д. Хорошо; оставим это до следующего раза.

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – небесного наследия и венца славы

Мое недавнее письмо тебе о страданиях Святой земли и отправившихся ей на помощь, подобно незаконченному изваянию, свидетельствовало лишь о наличии резца и камня, не давая судить о намерениях художника: из того, как я взялся за дело, ты можешь заключить, что мною двигали скорее скорбь от свежих вестей и желание закрепить нечто важное в памяти, нежели твердый и продуманный замысел. Во многих дополнениях и подпорах нуждается эта постройка, чтобы не рухнуть плачевным образом, но всему прочему, мне кажется, следует предпослать краткое перечисление даней, возложенных на Иерусалим, а также важнейших перемен и поражений, им претерпенных.