Эдит Гамильтон - Мифология. Бессмертные истории о богах и героях

С первыми лучами солнца Алкиона отправилась на берег, на тот самый мыс, где провожала взглядом корабль Кеика, и принялась всматриваться в бескрайнюю синь. Что-то темнело в волнах — сперва вдалеке, а потом, увлекаемое приливом, все ближе и ближе, пока Алкиона не осознала, что это утопленник. С болью и ужасом следила она за медленным приближением тела, и вот оно уже совсем рядом, только руку протянуть. Это был Кеик, ее супруг. С криком: «Он, он!» — Алкиона бросилась в воду, но вдруг — о чудо! — вместо того, чтобы погрузиться в пучину, воспарила над волнами. У нее выросли крылья, а тело покрылось перьями. Алкиона обернулась зимородком. Милосердие богов на этом не закончилось: они превратили в такую же птицу и Кеика. Едва Алкиона порхнула к убаюканному прибоем телу, оно пропало, а рядом с ней закружился в новом обличье ее муж. Однако любовь их осталась неизменной, и теперь супруги всегда неразлучны — только парой витают они над морской зыбью и садятся на пенные гребни.

Раз в году выдается на море семь дней полного затишья, когда ни малейшее дуновение не тревожит уснувшие волны. Все это время море качает в своей колыбели гнездо, в котором Алкиона высиживает птенцов. Едва они вылупляются, чары покоя спадают. Но каждую зиму опять неизменно наступают эти безмятежные дни, которые в честь Алкионы зовутся «зимородковыми» [153] В английском языке словосочетание halcyon days («дни Алкионы», или «дни зимородка») стало устойчивым выражением, обозначающим некую благословенную пору, о которой хочется вспоминать с ностальгией. — Прим. пер. . Вот тогда, как сказано у Мильтона, океан принимается, «поступь тишины усвоя, качать в гнездовьях волн счастливых птиц покоя» [154] Джон Мильтон. На утро Рождества Христова. Перевод Т. Ю. Стамовой. .

Этот сюжет представлен только у Овидия, поэтому богиня любви носит римское имя — Венера. Перед нами великолепный пример непревзойденной способности Овидия беллетризировать мифы, о чем я уже упоминала во «Введении» к своей книге.

Жил на Кипре талантливый молодой скульптор Пигмалион, ненавидевший женщин. «Оскорбясь на пороки, которых природа женской душе в изобилье дала» [155] Здесь и далее в сюжете о Пигмалионе и Галатее: Публий Овидий Назон. Метаморфозы. Перевод С. В. Шервинского. , он решил остаться холостяком и внушал себе, что искусство заменит ему все. Тем не менее весь свой талант без остатка он вложил в статую женщины. Либо презренную половину человечества оказалось гораздо сложнее вытеснить из мыслей, чем из окружения, либо Пигмалион задался целью создать идеал и показать мужчинам, насколько далеки от него те, кем они вынуждены довольствоваться.

Как бы то ни было, в результате долгого, кропотливого труда Пигмалион явил миру изящнейший шедевр, однако, не удовлетворившись им, продолжал совершенствовать свою статую, и она день ото дня становилась все прекраснее в его искусных руках. Ни одна земная женщина, ни одно произведение искусства не могли с ней сравниться. И когда наконец идеал был достигнут, со скульптором случилось невероятное: он влюбился, горячо, страстно влюбился в собственное творение. Следует, впрочем, пояснить, что статуя эта уже не походила на изваяние, никто не признал бы в ней камень или слоновую кость: она выглядела живой, теплой, дышащей, замершей лишь на миг. Молодой гордец был наделен великим даром добиваться предельной естественности. Он владел высшим мастерством — искусством скрывать искусство [156] Латинское выражение Ars est celare arte («Искусство — это умение скрывать искусство») означает: истинное искусство должно быть максимально достоверным и правдоподобным. Овидий развивает эту тему в своем сюжете о Пигмалионе («Метаморфозы», Х, 252): « Девушки было лицо у нее; совсем как живая, / Будто бы с места сойти она хочет, да только страшится. / Вот до чего было скрыто самим же искусством искусство , / Диву дивится творец и пылает к подобию тела» (Перевод С. В. Шервинского). — Прим. ред. .

Вот теперь-то Пигмалиону пришла пора сполна расплатиться за свое прежнее презрение к женскому полу. Ни один безответно влюбленный в земную красавицу не испытывал таких сердечных мук, как он. Пигмалион целовал манящие губы — они не отзывались; перебирал пальцы статуи, ласково прикасался к лицу — никакого отклика; брал ее на руки и прижимал к себе — она оставалась холодна и безучастна. Пробовал притворяться, как делают дети со своими игрушками, — одевал статую в роскошные наряды, проверяя, какие оттенки ей больше подходят — нежные или яркие, и воображал, что она расцветает от удовольствия. Приносил ей подарки, которым радуются все девушки, — птичек, чудесные цветы, солнечные янтарные слезы, пролитые сестрами Фаэтона, — и представлял себе, с какой благодарностью и восторгом принимает их возлюбленная. На ночь Пигмалион клал ее в постель, устраивал поудобнее на мягком ложе и тепло укутывал покрывалами, как укутывают девочки своих кукол. Но он не был ребенком и долго притворяться не мог. В конце концов скульптор вынужден был смириться и признать, что любит бездушный мрамор и все надежды на взаимность тщетны.