Как жила человеком, неслышно ушла к другому.
Здравствуй, радость моя с отлитым из меди горлом.
Превращённая в птицу, птицей и будь отныне,
То, что звал я когда-то хрипло своей любимой.
Что я звал, то исчезло, выбилось под рукою,
Закричало от страха в белом подлунном поле.
Здравствуй, красная птица, древнее моё слово,
Так не смей говорить со мной медной гортанью снова.
Третий год как молитвой стало чужое имя,
И четвертый как не думаешь обо мне.
Остается на дне болотистом Валентина,
Остается лежать на тёплом и вязком дне.
Над её головой темнеют трава и клюква,
Проседает земля у тинистых белых ног.
В новолетье плакучая ива устало рухнет,
Пересохнет к весне синеющий ручеек.
В волосах застревают веточки и соцветья,
Застревает брусника красная в волосах.
Наступило давно уже пятое новолетье,
Валентина на дне, и брусника опять красна.
Собирая в ладони горсти густого ила,
Превратилась в застывшие топи её река.
Хорошо, что молитвой стало чужое имя.
А моё же теперь постарайся не вспоминать
Где для набега хан созывает рать, где сарацины точат свои ножи, ты собираешься резать и убивать, жечь мой златоголовый Иерусалим. Где племена выгрызают друг другу плоть, люди готовят детей к затяжной войне, зверем ворвёшься в Трою и Вавилон и разнесёшь мой величественный Карфаген.
Так мы меняем лица и города: Константинополь, Акра, Истахр, Керак. Я неприглядна и вечно едва жива, ты – со следами старых забытых ран. Рубишь и бьёшь, насколько хватает сил, ищешь меня по рынкам и площадям, чтобы, когда падут Аскалон и Рим, душу отдать мою новым моим богам.
Я утеку из пальцев любых богов, тело слепив себе сотню-две лет спустя, где разрывает пустыню от взрывов бомб и ты продолжаешь, как прежде, искать меня. У наших историй – ни времени, ни границ, и наши судьбы тесно сплелись в одно под грохот бешено мчащихся колесниц и залпы пушек где-нибудь в Ватерлоо.
И если когда-то рухнет последний мир, у ног твоих лягут металл и простой песок и некому будет помнить про Тир и Рим, ты пустишь последнюю пулю себе в висок. Пока же я знаю, как хочешь меня найти, куда держишь путь и где тебя отыскать:
где сарацины точат свои ножи, где для набега хан созывает рать.
Льётся свет золотой со смуглых медовых щёк. Кто единожды предал, конечно, предаст ещё, кто почувствовал кровь, опять нанесет удар. Я не дам им опомниться, этого я не дам. Захлебнётся их смех, замолкнет надменный зов. Стану страшен и дик, не снилось, как буду зол. По щеке проползёт на смуглом белёсый шрам.
Не достоин любви, так верный посею страх.
Дрожат чёрные стаи, и чёрная сталь чиста. Не найдется белёсым шрамам на вас числа, не останется силы, способной умерить гнев. Все равно не пойдет никто на поклон ко мне. Я держу мир за горло, но позже возьмут меня – я хочу, чтобы ты осталась со мной, когда. Со щеки испещренной льётся свет золотой.
Оставайся при мне,
оставайся
всегда
со мной.
кулаки сбиты в кровь, и смех на губах горчит.
мне не слышен мой голос, и свет мне неразличи́м.
я иду по дороге. второй истекает век,
ни конца нет пути, ни края, конечно, нет.
я иду, и пустеют деревни, поля, луга.
моя поступь легка, но моя тяжела рука,
в вышине собираются грозы тугим клубком.
если встретишь меня – не расспрашивай ни о чём.
всё равно мне тебе и нечего рассказать.
прорастает дорожная пыль желтизной в глазах,
ветер треплет траву, и грома звучит раскат,
шаг за шагом ложится в длинный нестройный ряд.
остаются в земле осколки гранат и пуль.
если я тебя в этом мире и не найду,
обещай, что однажды встретимся мы в другом.
только ты меня
не расспрашивай
ни о чём.
вот танцуют они в браслетах из серебра,
под гортанные крики бьют в травяные бубны.
и над ними восходит бронзовая луна,
поглощая забрезжившее седое утро.
вот крадут белокожих нарядных степных невест
до безумного хитрые, жадные боги-змеи.
мы встречали места непригляднее этих мест
и страшнее ещё до излома веков проверим.
где желанное солнце убийственно горячо,
где водой льётся кровь из длинной открытой раны —
я всегда,
я всегда,
я всегда за твоим плечом,
я тугой металл, и я крик степняков гортанный.
Читать дальше