Жерар де Нерваль - История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов

– Мы сделаем для вас все, что в наших силах, – произнес Сулайман не без самонадеянности, стараясь не уронить себя перед столь опасной противницей.

В глубине души он много бы дал, чтобы оказаться сейчас в одиночестве под смоковницами в саду своего загородного дворца в Милло.

Придворные, предвкушая захватывающий поединок, вытягивали шеи и таращили глаза. Что может быть хуже, чем в присутствии своих подданных утратить славу мудрейшего из мудрых? Садок казался встревоженным; пророк Ахия из Силома едва заметно кривил губы в холодной усмешке, а Ванея, играя своими наградами, некстати посмеивался, и от этого глупого веселья царь и его приближенные уже заранее чувствовали себя смешными. Что же до вельмож из свиты Балкиды, они стояли безмолвные и невозмутимые – настоящие сфинксы. Добавьте к преимуществам царицы Савской величавость богини и пьянящие чары женской красоты: восхитительно чистый профиль, на котором сиял черный глаз газели, удлиненный к виску и столь совершенного разреза, что казалось, будто он всегда смотрит в упор на того, кого он пронзал своими стрелами, губы, чуть приоткрытые то ли в улыбке, то ли в страстном призыве, гибкий стан и великолепное тело, угадывающееся под тонким одеянием; представьте себе выражение ее лица, лукавое, чуть насмешливое и горделивое, озаренное искрометной веселостью, свойственное тем, кто с младых лет привык повелевать, и вам станет понятно замешательство Сулаймана. Растерянный и очарованный, он жаждал одержать победу над умом царицы, тогда как сердце его было уже наполовину побеждено. Эти огромные черные глаза с ослепительно белыми белками, нежные и загадочные, спокойные и проникающие в самую душу, смущали его, и он ничего не мог с этим поделать. Словно вдруг ожил перед ним совершенный и таинственный образ богини Исиды.

И завязался по обычаю тех времен долгий и оживленный философский диспут из тех, что описаны в книгах древних евреев.

– Не призываете ли вы, – начала царица, – к себялюбию и жестокосердию, когда говорите: «… если ты поручился за ближнего твоего и дал руку твою за другого, ты опутал себя словами уст твоих»? А еще в одном изречении вы превозносите богатство и власть золота…

– Но в других я восхваляю бедность.

– Противоречие. Екклезиаст побуждает человека к труду и стыдит ленивцев, но далее вдруг восклицает: «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?», «Познал я, что нет для них ничего лучшего, как веселиться…» В притчах вы бичуете разврат, но поете ему хвалу в Екклезиасте…

– Я полагаю, вы шутите…

– Нет, я цитирую. Итак, нет ничего лучшего, как наслаждаться… «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти…» Вот какова ваша мораль, о мудрец!

– Это просто образы, а суть моего учения…

– О да, вот она! Увы, до меня ее уже нашли другие: «Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это – доля твоя в жизни и в трудах твоих…» – и так далее… Вы не единожды к этому возвращаетесь. Из чего я заключила, что вам следовало бы внушить эти мысли народу, чтобы надежнее держать в повиновении ваших рабов.

Сулайман мог оправдаться, но такими доводами, которые ему не хотелось приводить в присутствии подданных, и он беспокойно заерзал на троне.

– Наконец, – с улыбкой продолжала Балкида, сопроводив свои слова томным взглядом, – наконец, вы жестоки к нашему полу. Какая женщина осмелится полюбить сурового Сулаймана?

– О царица! Ведь сердце мое пало подобно утренней росе на цветы любовной страсти в «Песни песней»!..

– Исключение, которым может гордиться Суламита; но бремя прожитых лет сделало вас строже…

Сулайман едва удержался от недовольной гримасы.

– О, я уже предвижу, – воскликнула царица, – что вы скажете что-нибудь учтивое и любезное. Но берегитесь. Екклезиаст услышит вас, а вы же знаете, что он говорит: «И нашел я, что горше смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею». Как? Неужели вы и вправду следуете столь суровым правилам и неужели только на горе дщерям Сиона наделили вас небеса красотой, которую вы сами без ложной скромности описали в следующих выражениях: «Я нарцисс Саронский, лилия долин!»

– Царица, это тоже образ…

– О царь! Я вполне с вами согласна. Соблаговолите же подумать над моими замечаниями и рассейте мрак моего заблуждения, ибо я, конечно, заблуждаюсь, а вы поистине можете похвалиться тем, что в вас живет мудрость. «Окажусь проницательным в суде, – написали вы, – и в глазах сильных заслужу удивление. Когда я буду молчать, они будут ожидать, и когда я начну говорить – будут внимать, и когда я продлю беседу – положат руку на уста свои». О великий царь, это истины, часть которых я уже испытала на себе. Ваш ум пленил меня, ваш облик меня удивил, я не сомневаюсь, что на лице моем вы видите мое восхищение вами. Говорите же, я жду, я буду внимать вам, и, слушая ваши речи, раба ваша положит руку на уста свои.