Леопольд Воеводский - Каннибализм в греческих мифах. Опыт по истории развития нравственности

На основании этой, по всему вероятию, первоначальной формы сказания о Ликаоне мы можем, с некоторым вероятием, высказать догадку, что имя Ликаона означало первоначально божество солнца. С появлением солнца исчезают звезды, дети его, значит солнце пожирает своих детей. Другого подобного явления в природе, которое могло бы облекаться в эту форму без «символических» натяжек, я не знаю. Поэтому я считаю вероятным, что аркадийцы поклонялись первоначально солнцу, называя его Ликаоном, то есть, жадным и свирепым, как волк. [831] Подобным образом поклонялись солнцу, вероятно, и все другие племена, но только под иными названиями, так что рядом существовали сродные культы: Лафистия, Омадия, Посейдона, Аполлона, Илия, Зевса и др. Со временем культ Зевса выдвинулся вперёд пред всеми прочими и получил общеэллинское значение: Зевс сделался высшим божеством. Тогда и культ Ликаона в Аркадии уступил место культу Зевса (причём вся разница состояла, быть может, только в том, что Ликаону жертвовали ежегодно многих детей, а Зевсу только одного ребёнка). Но зато Зевс, заступивший место Ликаона, получил название Ликейского, то есть, «волчьего»; Ликаон же превратился в древнейшего царя страны. Все другие доводы о «солнечной природе» Ликаона и Зевса Ликейского на основании «символического значения» волка, оленя и т. д., лишены, по моему мнению, всякого научного основания. Свой собственный вывод о солнечном значении Ликаона я считаю только вероятным.

Но из той же формы сказания о Ликаоне я считаю не только возможным, но даже необходимым сделать заключение, что во время её появления люди были ещё каннибалы, что они ели своих детей. Подобный факт кажется нам столь невероятным, что обыкновенно мы не задумываемся противопоставить ему даже самое нелепое замечание, какое только мыслимо: что в таком случае должен был бы прекратиться род человеческий. Будто из того, что люди ели своих детей, следует, что они должны были есть их всех, не оставляя ни одного ребёнка для различных работ, для услужения, добывания и приготовления пищи и проч.! Ведь из того обстоятельства, что мы питаемся мясом некоторых домашних животных, не вытекает же исчезновение рода этих животных. Напротив, именно вследствие этого мы считаем необходимым заботиться об их размножении. Итак, повторяю: из добытой мною формы сказания следует, что некогда люди ели своих собственных детей. Это я считаю несомненным.

Правильность этого заключения вполне доказывается, по-моему, всеми результатами нашего исследования всех форм сказания о Ликаоне. Новейшие из них оказались простым повторением того, что существовало фактически в обрядах Ликейского культа. Все видоизменения сказания обусловливались данными обычая; везде нам удалось усмотреть только отражение бытовых данных. Нигде мы не нашли ни малейшего указания на переносное, символическое или аллегорическое понимание какой-либо черты сказания. В одном месте, правда, мы нашли вероятным, что под поднятыми руками Геи следует понимать радугу. Но и тут нет ничего символического: радуга представлялась в буквальном смысле рукой или руками земли. Словом, во всём сказании о Ликаоне нет тех магических «символов», при помощи которых единственно было бы мыслимо избегнуть заключения о каннибализме.

Против этого, пожалуй, возразят, что по крайней мере в различных повериях о священной роще Зевса Ликейского встречаются некоторые символы. Входить в эту рощу посторонним запрещалось; женщины не могли в ней рожать; всякий вошедший туда должен был умереть в продолжение года, лишался своей тени, назывался оленем, и должен был бежать, чтобы не быть принесённым в жертву, и т. п. [832] Во всём этом одни видят хтонические, другие – солнечные символы. Но мы знаем, что в известные нам исторические времена народ понимал всё это в буквальном смысле; несмотря даже на отсутствие видимого на то основания, боялись входить в эту рощу. Поэтому нет ни малейшей причины полагать, что первоначально всё это было понимаемо не буквально. Другими словами, я считаю не подлежащим сомнению, что первоначально женщины действительно не могли рожать в этой роще, потому что родившийся ребёнок был бы неминуемо принесён в жертву Ликейскому Зевсу; что, действительно, каждый, кто вступал в рощу, должен был умереть в течение года, то есть он был умерщвляем и лишался тени (мы бы сказали: своей жизни), которая отправлялась в Аид [833] ; наконец, что он, действительно, превращался в оленя, то есть был растерзываем на куски и приносим в жертву. Что растерзание или даже просто принесение в жертву человека казалось народу превращением в оленя, мы знаем из сказаний об Актеоне и о Леархе и можем также заключить из сказания об Ифигении. Как человек, растерзывающий другого, представлялся для «пылкого воображения» народа превращённым в волка, точно так же окровавленные куски растерзанного казались остатками растерзанного оленя. В сущности, конечно, это на вид столь развитое воображение объясняется очень просто отсутствием достаточно развитого сознавания тех признаков, которыми отличается человек от животного.