Томмазо Кампанелла: О чувстве, заключенном в вещах, и о магии

Комедиограф-сатирик Аристофан (V–IV в. до н. э.) иронически переосмысливал дельфийский оракул в комедии «Птицы» [Боннар 1959: 247–251]: «Если коршуна видите, значит, весна наступила и время настало / Стричь овец густорунных. А ласточка вам сообщает о тёплой погоде, / Говорит, что овчину пора продавать, что пора одеваться полегче. / Чем же мы не Аммон, чем не Феб-Аполлон, чем не Дельфы и чем не Додона?» (Аристофан. Птицы, ст. 713–716, пер. С. К. Апта).

При храме Аполлона в фокидском городе Дельфы находился знаменитый оракул. Прорицания, известные туманностью формулировок, оглашала находившаяся под воздействием дурмана жрица-пифия.

Об отношении Кампанеллы к учению Марсилио Фичино о «приманках» для «низведения» сил, принадлежащих астрологическим небесным образам, (см. вводную статью).

В малоазийском городе Колофон, заброшенном около I в н. э., находился не менее знаменитый, чем дельфийский, оракул Аполлона (Павсаний. Описание Эллады. VII, 3; Тацит. Анналы. II, 54).

В издании 1637 г. добавление: «[Делла] Порта снимает [заклятие] с помощью половых органов собаки или волка, согласно магии <���…> (tiantem?)».

Кампанелла вспоминает о наведении порчи на урожай, которой коснулся в 3-й главе IV-й книги, в конце этой главы, так как она была посвящена силе заклинаний.

Согласно античному мифу, певец и музыкант Орфей был способен силой своей музыки двигать камни и деревья (ср.: Овидий. Метаморфозы. XI, 45).

Ряд пересечений с пассажами из «Города Солнца» не умаляют значения этой главы, важной для понимания взглядов Кампанеллы на продолжение рода и «улучшение» человеческой породы.

В книге Бытия описываются манёвры Иакова для того, чтобы его скот рождался более здоровым, чем у Лавана, отца двух его жён: «И взял Иаков свежих прутьев тополевых, миндальных и яворовых, и вырезал на них белые полосы, сняв кору до белизны, которая на прутьях, и положил прутья с нарезкою перед скотом в водопойных корытах, куда скот приходил пить, и где, приходя пить, зачинал пред прутьями. И зачинал скот пред прутьями, и рождался скот пёстрый, и с крапинами, и с пятнами. И отделял Иаков ягнят и ставил скот лицем к пёстрому и всему чёрному скоту Лаванову; и держал свои стада особо и не ставил их вместе со скотом Лавана» (Бытие 30: 37–40).

Во втором издании affectum, «отягощённое своим чувством».

Аристотель сравнивает фрикции мужчины при зачатии им ребёнка с движениями ремесленника при производстве искусственных предметов, вроде работы плотника по дереву (De generatione animalium. 22–23, 730b-73ia).

Вероятно, Кампанелла случайно смешивает два эпизода, один из трактата «О териаке к Пизону» приписываемого Галену, и второй из «Естественной истории» Плиния (VII, 12), которые излагаются рядом в переводе Авиценны, выполненном Андреа Грациоли (1540?-1580) и дополненном им ссылками на Плиния и Галена: «Историю, о которой Гален там пишет, перескажу. “Старая легенда утверждает, что один мужчина, некрасивый, но состоятельный, желая породить красивого сына, изобразил на широком деревянном полотне мальчика изящной наружности и наказал партнёрше во время сношения смотреть на этот образ на полотне. Она, неотрывно на него глядя, и так скажу, душу всю в него вкладывая, ребёнка родила внешне похожего не на отца, а на того, кто был нарисован. Мне кажется, природа нематериальным путём передала этот образ”. Плиний в двенадцатой главе седьмой книги “Естественной истории”, [рассуждающей] о примерах внешнего сходства [родственников] говорит: “Бесспорен пример появления на свет знаменитого мастера [кулачного боя] из Византия, Никея, мать которого, родившись от внебрачной связи с эфиопом, цвет кожи имела самый обыкновенный, тогда как сам он выродился в дедушку эфиопа”» [Avicenna 1580: 173].

Кампанелла вспоминает главу латинского «Парамирума» Парацельса [Paracelsus 1658: 122–125].

В трактате Альберта Великого «О женских тайнах, а также свойствах трав, камней и животных», рассматривающем в том числе вопросы правильного зачатия [Albertus 1643: 13].

В XVII в. в Риме ещё можно было видеть остатки Церкви святого Кириака на диоклетиановых термах (Chiesa di San Ciriaco alle Terme di Diocleziano), пришедшей в упадок во второй половине XV в. и в следующем столетии окончательно заброшенной [Pautrier 2013: 86]. Церковь носила имя святого Кириака, богатого римского гражданина, который принял христианство и стал помогать рабам и своим единоверцам, приговорённым во время гонений на христианство императора Диоклетиана к возведению бань с богатым убранством (терм Диоклетиана). По легенде, заключённый под стражу Кириак излечил от одержимости дочь Диоклетиана Артемию, за что был помилован и обласкан императором, а позднее, во время путешествия на Восток якобы излечил также дочь персидского царя. Вернувшись в Рим, Кириак продолжал проповедовать христианство, регулярно проводя крещения прямо в особняке, подаренном ему за исцеление, но во время новых гонений при бывшем соправителе Диоклетиана, императоре Максимиане, узурпировавшем власть в империи после отречения Диоклетиана в 305 г., был схвачен и 16 марта 306 г. казнён с пятью единоверцами. Возведённая на руинах терм Диоклетиана церковь, названная в честь святого Кириака, упомянутая ещё в христианских источниках VI в., была подарена папой Урбаном II (ок. 1042–1099) основателю монашеского ордена картезианцев (картузианцев, чертозианцев) Бруно Кёльнскому (ок. 1030–1101). Орден получил имя в честь их главной монастырской обители в Шартрёзских горах. В 1569–1679 гг. на месте терм Диоклетиана, первоначально в качестве картезианской монашеской обители («чертозы»), была возведена существующая и поныне церковь Санта-Мария-дельи-Анджели. Ныне на месте, где когда-то была Церковь святого Кириака, находится итальянское министерство экономики и финансов. Видимо, по мысли Кампанеллы, появление на развалинах церкви святого Кириака разнообразной живности – плод ментального «жара» терм Диоклетиана, сохранившегося незримо в этом месте, как и плод женской утробы – результат материнского воображения. Последние четыре предложения абзаца, идущие в оригинальном тексте за пассажем об Авиценне, появились только в парижском издании трактата 1637 г.