Фрэнсис Бэкон - Опыты, или Наставления нравственные и политические

Есть у Сенеки возвышенное изречение, где утверждается (в духе стоиков), что «благ процветания следует желать, а благами бедствий — восхищаться». — «Bona rerum secundarum, optabilia; adversarum, mirabilia». [33] Сенека, «Письма», VII, 4, 29. Поистине, если чудом мы называем власть над природой, то она более всего являет себя в бедствиях. А вот еще более возвышенное его изречение (особенно удивительное в устах язычника): «Истинное величие состоит в том, чтобы сочетать бренность человеческую с безмятежностью бога». — «Vere magnum, habere fragilitatem hominis, securitatem dei». [34] Сенека, «Письма», VI, 4, 12. Это годилось бы, скорее, для поэзии, где преувеличения более допустимы. И действительно, тема эта занимала поэтов. Она составляет предмет одного древнего мифа, содержащего, видимо, некий скрытый смысл и даже кое в чем близкого описанию христианской души, а именно сказания о Геракле, ради освобождения Прометея (который представляет здесь человеческую природу) переплывшем в глиняном сосуде через пустыню океана; живое подобие христианской решимости — в ладье бренной плоти пускающейся по мирским волнам. Говоря без поэтических прикрас, высшей добродетелью должно считать: в благоденствии — умеренность, в бедствиях же — стойкость, наиболее героическую из добродетелей.

Благоденствие — это благословение Ветхого Завета; испытания же ниспосылаются Новым, который есть величайшее благословение и очевидный знак милости божьей. Однако даже и в Ветхом завете, прислушавшись к звукам арфы Давидовой, мы услышим столько же скорбных напевов, сколько ликующих; и заметим, что персты Духа Святого более потрудились над изображением горестей Иова, нежели радостей Соломона. В благоденствии есть свои страхи и огорчения, а беды не лишены утешений и надежд. В вышивках и иных рукоделиях приятнее видеть яркий узор на темном и сумрачном поле, нежели темный и унылый на светлом; а что более радует глаз, то радует и сердце. Поистине, добродетель подобна драгоценным веществам, которые благоухают сильнее, будучи возжжены или растерты: ибо благоденствие лучше всего обнаруживает пороки человека, бедствия же выявляют его добродетели.

Притворство — прибежище слабых, ибо надобны силы ума и духа, чтобы знать, когда уместна правдивость в словах и поступках. Поэтому наиболее лицемерны слабейшие из государственных деятелей.

Тацит сообщает, что «Ливия была под стать хитрости мужа и притворству сына», [35] Тацит, «Анналы», кн. V, 1. приписывая, таким образом, хитрость Августу, а притворство Тиберию; а Муциан, [36] Римский наместник в Сирии Г. Лициний Муциан — один из главных инициаторов военного заговора в пользу Веспасиана. побуждая Веспасиана выступить с оружием против Вителлия, говорил: «Мы восстаем не против проницательною ума Августа, не против чрезмерной осторожности и скрытности Тиберия». Действительно, искусства политики и лицемерие или скрытность — вещи разные, и их надлежит различать. Кто наделен такой проницательностью, что видит, что должно открыть, что утаить, а что обнаружить лишь отчасти и когда и кому (искусство, нужное и в государственной, и в частной жизни, как справедливо говорит Тацит), [37] Тацит, «Анналы», кн. III, 70. для того лицемерие будет лишь жалкой помехой. Но кто не обладает такой силой суждения, тому остается взять скрытность и лицемерие за правило. Ибо не умеющему выбирать пути лучше идти путем безопаснейшим, как подслеповатому лучше всего ступать потихоньку. Наиболее даровитые из людей действовали прямо и откровенно и славились своей правдивостью, но ведь это потому, что они, как выезженные кони, отлично знали, где остановиться или свернуть; а когда, по их мнению, требовалось притворство и они применяли его, прежняя добрая слава об их честности и чистосердечии никому не давала этого заметить.

Есть три степени того, как можно скрыть и завуалировать свое истинное лицо. Первая состоит в молчаливости, сдержанности и скрытности, когда человек не дает проникнуть в себя и узнать, что он такое; вторая — в притворстве, когда он знаками и намеками способствует ложному о себе мнению; третья будет уже собственно лицемерием, когда он намеренно и усердно притворяется не тем, что он есть.

Что до первой из них — молчаливости, то это лучшее качество исповедника. Умеющий молчать слышит много признаний. Ибо кто же откроется болтуну или сплетнику? А кто слывет молчаливым, вызывает на откровенность, подобно тому как спертый воздух всасывает воздух более редкий; и, как исповедь служит не житейским целям, но облегчению души, так и умеющие молчать узнают много вещей; с ними люди не столько делятся мыслями, сколько отделываются от того, что их тяготит. Словом, скрытному открыты все тайны. Кроме того, нагота неприглядна — как телесная, так и духовная; скрытые легким покровом дела человеческие выглядят много почтеннее. Что же касается говорунов и пустословов, то они обычно тщеславны и притом легковерны. Кто выбалтывает, что знает, будет говорить и о том, чего не знает. А потому возьми себе за правило сдержанность: оно и благоразумнее, и пристойнее. И тут надобно, чтобы лицо не опережало язык; у кого мысли написаны на лице, тот выдает себя с головой; ведь лицу придают куда больше веры, нежели словам.