Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

Звали его доктор Сагредо, это был человек молодой, очень веселого нрава, несколько болтливый и даже сумасбродный, более вспыльчивый и легче раздражающийся, чем собака булочника, чванный и самовлюбленный и – чтобы не погибали два дома, а только один, – женатый на женщине с таким же характером, молодой и очень красивой, высокой ростом, с тонкой талией, худой, но не тощей, стройной, с очень изящными движениями, с большими черными глазами с длинными ресницами, с каштановыми, немного рыжеватыми волосами, пылкой и достаточно гордой, тщеславной и надменной.

Привел меня добрый доктор к себе в дом, и первое, что я там встретил, это был очень тощий мул в стойле, так пригнанном к нему, что даже если бы у меня были крылья, то я уже не мог бы проникнуть внутрь. Мы поднялись по лесенке, и я сразу оказался в зале, где находилась сеньора донья Мерхелина де Айвар, ибо так она называлась, на которую я посмотрел с большим удовольствием, потому что, хотя старик и не способен на подобные желания, как по разуму, так и по возрасту, я смотрел на нее как на красавицу, так как красота приятна для всяких глаз.

– Вот кому вы должны служить, это моя жена, – сказал доктор.

– Конечно, столь красивая дама вполне заслуживает такого кавалера, – ответил я ему.

Будучи красивой, но невежественной женщиной, она ответила, или, лучше сказать, спросила:

– Кто вас просит вмешиваться в это?

– Сеньора, – сказал я, – пусть ваша милость обратит внимание, что, называя вас красивой, я не хотел сказать, что вы не христианка, [43]а только что у вас очень изящная талия и фигура.

– Я очень хорошо вас поняла, – сказала она, – но я не хочу, чтобы кто-нибудь осмеливался говорить мне любезности.

– Это сама скромность, – сказал доктор, – служите ей с охотой и вниманием, и я буду оплачивать это очень хорошо.

Я осмотрел дом очень медленно, хотя это можно было сделать очень быстро, потому что во всем доме я увидел только очень большое зеркало на очень маленькой подставке у окна и несколько флакончиков около него да малюсенькую шкатулку; а взглянув в угол, я увидал двуручный меч и несколько фехтовальных шпаг, кинжалов, боевых шпаг, щит и еще круглый щит. Доктор сказал мне:

– Как вам нравится моя гардеробная? Посмотрите ее хорошенько, потому что в Алькала страшились этой шпаги.

– Я смотрел только, – сказал я, – где находятся ваши книги, я большой любитель их.

– Вот это, – сказал он, – мои Галены [44]и мои Авиценны, так как ни в черной, ни в белой [45]не было в Алькала равного мне и не нападал на меня ночью человек, который ушел бы невредимым из моих рук.

– Значит, ваша милость, – сказал я, – лучше научилась убивать, чем исцелять.

– Я изучил то же, – ответил он, – что и другие врачи; а так как я недавно окончил свои занятия, я еще не задумывался о книгах, потому что больше пристало профессорам факультетов, чтобы каждый имел книги по своей специальности. Но оставим это, и проводите свою госпожу к обедне, потому что уже поздно.

Моя сеньора донья Мерхелина надела плащ, и я повел или сопровождал ее до церкви Святого Андрея, потому что они жили в старом мавританском квартале, и дорогой, по обычаю, многие из попадавшихся навстречу говорили ей что-нибудь о ее красивом лице и стройности; [46]на это она отвечала столь язвительно, что все уходили обиженные ее ответами. Я говорил ей:

– Вот, сеньора, если уж вы не отвечаете любезно, так, по крайней мере, вы должны были бы молчать как знатная женщина, потому что в молчании нечего порицать.

– Я не такая женщина, – говорила она, – к которой кто-нибудь может потерять уважение.

Если кто-нибудь говорил ей, что она очень красива, она ему отвечала: «А он – прекрасный дурак». Однажды какой-то недурной собою щеголь сказал ей: «Так у меня блохи завертятся в постели»; на что она ему ответила очень удачно: «Наверное, поросенку приходится спать в каком-нибудь свинарнике».

Она была настолько невежлива и груба, что все бежали от ее ответов, и она оставалась с моими упреками. Одному моему знакомому, клирику церкви Святого Андрея, человеку маленького роста и большой души, который был очень изящен в своем белоснежном стихаре, [47]когда тот сказал ей, не вышла ли она из дома служить заупокойную службу, – она ответила: «Тоже разговаривает, надутый навозный жук»; несмотря на эту грубость, в ней было много изящества и привлекательности во всем. Часто упрекая ее за ее тщеславие, я однажды отважился высказать ей откровенно свое мнение, потому что, хотя она и была уверена в правильности своего поведения, я хотел посмотреть, не смогу ли я повлиять на нее, и я сказал ей: