Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая

В нашем мире положено быть награде и возмездию. Будь все безгрешны, исчезла бы надобность в законе; будь все учены, только сумасшедший стал бы писать книгу. Лекарства созданы для больных, почести для достойных, а виселица для злодеев. Знаю сам, что силен порок, — ибо порожден жаждой свободы от оков земных и небесных. — но не отступлю, пока есть надежда, что повесть о моих злоключениях поможет тебе избежать той же участи. Такова моя цель. А если усилия не приводят к цели, значит, труд пропал даром.

Правда, не всегда оратору удается убедить слушателей, врачу исцелить больного, а моряку благополучно пристать к берегу. Что ж! Утешусь их примером и сознанием исполненного долга: я подал тебе добрый совет и осветил путь, уподобившись кремню, из которого ударом кресала высекают искру, хотя сам он не горит и не светит. Так и негодный человек: его предают казни, секут плетьми, поносят и позорят, а другие, видя это, извлекают для себя урок.

Однако мы сошли с дороги. В эту минуту вокруг нас творится то же, что на толкучем рынке, когда между рядами старьевщиков проходит почтенный горожанин или нарядный кавалер. Стоит ему на что-нибудь взглянуть, как налетает целая туча продавцов: один дергает за рукав, другой за полу, третий тянет к себе, четвертый зазывает, так что несчастный не знает, куда податься. Ему кажется, что все торговцы плуты и мошенники, никому он не верит, — и правильно делает. Мне ли не знать, чем эти купцы торгуют и какой товар выхваляют! Впрочем, бог с ними, пусть себе мечутся; уж так и быть, отпущу их с миром в память о старой дружбе; ведь во время оно я сбывал им некупленный товар, получал вперед за то, что брался поставить, и учился у них в одну ночь превращать плащи в полукамзолы, а лоскутья продавать на заплаты.

Такие же сомнения одолевают беспечного путника, который оставил постоялый двор, не справившись о дороге; проехав пол-лиги, он вдруг оказывается на развилке трех или четырех дорог и, приподнимаясь на стременах, наклоняется то вправо, то влево, вертит головой, высматривая кого-нибудь, кто сказал бы, куда ему свернуть; но вокруг ни души, и, положившись на свое чутье, он выбирает ту дорогу, которая, как ему кажется, ведет в нужную сторону.

Я вижу перед собой несметное множество различных мнений и пристрастий; все они наперебой дергают и тянут меня к себе, хотя одному богу известно, чего им от меня надо. Одному хочется сладкого, другому кислого, один любит жареные оливки, другой не переносит соли даже в яичнице. Этот обожает куропачью ножку, прокопченную на свече, а тот уверяет, что господь бог не создал ничего лучше редьки.

Таков был один судейский, человек щедрый на слова, прижимистый на правду, а главное — отъявленный скупердяй. Случилось ему как-то переезжать на другую улицу; когда увезли всю одежду и домашнюю утварь, он остался в доме один; стал осматривать помещение и вытаскивать из стен гвозди. Зашел и на кухню, где увидел на припечье четыре жухлых редьки, брошенных за негодностью. Он их собрал, бережно связал в пучок, отнес жене и сказал, злобно на нее глядя: «Как наживают, так и проживают. Я взял тебя без приданого, так тебе все трын-трава. Сколько добра пропадает! Возьми-ка эту редьку, за нее деньги плачены, и если посмеешь ее сгноить, я сам тебя сгною, а не позволю приносить с базара сразу целый пучок». Жена приняла редьку и в тот же вечер, чтобы не было свары, подала ее к столу. Отведав кушанья, муж сказал: «Клянусь богом, душа моя, нет на свете ничего лучше подгнившей редьки: чем она мягче, тем вкусней. Попробуй, если не веришь». И силой заставил ее съесть эту редьку, несмотря на все ее отвращение.

Есть такие люди: им мало похвалить то, что они любят; нет, они хотят, чтобы и другие это хвалили, нравится оно им или нет. Больше того: требуют, чтобы те вместе с ними ругали всех, кто думает иначе, — видимо, забывают, что вкусы у людей не менее разнообразны, чем характеры и лица. Ведь если по воле случая и найдутся два схожих лицом человека, то и они не во всем одинаковы.

Поэтому я поступлю так, как поступил однажды в театре: придя раньше всех, я очутился в переднем ряду; потом в зале набралось еще много зрителей, явившихся позднее и вставших позади; они стали просить меня подвинуться вправо или влево. Но стоило мне пошевелиться, как другие начинали ворчать, что теперь я заслоняю им. Каждый ставил меня, как ему было удобнее; наконец, потеряв надежду всем угодить, я перестал их слушать: встал прямо и предоставил каждому устраиваться, кто как сумеет.