Мурасаки Сикибу: Повесть о Гэндзи. Книга 1

Однако состояние больной все ухудшалось, прошло дней пять или шесть, и она совсем ослабела. Мать молила Государя отпустить ее. Увы, и теперь, страшась подвергнуться оскорблениям, миясудокоро вынуждена была уехать тайком, оставив во Дворце маленького сына. Всему есть предел, и Государь более не удерживал ее, но как же тяжело ему было при мысли, что даже проводить ее ему не дозволено. [12] …даже проводить ее ему не дозволено. — Императору запрещалось покидать пределы Дворца Лицо миясудокоро, всегда пленявшее яркой красотой, осунулось, глубокое уныние проглядывало в его чертах. Не в силах вымолвить ни слова, несчастная лишь вздыхала, и, видя, как быстро она угасает, Государь забыл о прошедшем и о грядущем, лишь горько плакал он и шептал ей разные клятвы, но она уже и ответить не могла: глаза глядели устало, бессильно поникло тело, казалось — душа вот-вот покинет его. Право, было от чего прийти в отчаяние. Хоть Государь и отдал уже распоряжение о паланкине, но, войдя в ее покои, снова не мог расстаться с ней…

— Мы ведь поклялись друг другу вместе вступить и на этот последний путь. Вы не можете уйти без меня, — говорит он, и с безысходной печалью во взоре глядит она на него.

О, когда б ведала я, что так случится… — молвит миясудокоро, еле дыша, и, видно, хочет что-то еще сказать, но силы окончательно изменяют ей, и Государь: «Коли так, будь что будет, не отпущу ее» — решает, но тут приходит гонец.

— К молитвам, которые намечены на сегодня и ради которых приглашены почтенные монахи, должно приступить не позднее нынешнего вечера, — торопит он больную, и Государь, как ни тяжело ему, вынужден смириться.

С омраченной душою остался он в своих покоях и до самого рассвета не мог сомкнуть глаз.

Еще не пришло время вернуться гонцу, в ее дом посланному, а Государь уже места себе не находил от беспокойства, бесконечные жалобы свои изливая на окружающих.

Между тем гонец, подойдя к дому, услышал громкие стенания.

— Не перевалило и за полночь, как ее не стало, — сообщили ему, и, удрученный, поспешил он обратно.

Какое же смятение овладело душой Государя, когда дошла до него эта горестная весть! Словно лишившись рассудка, затворился он в своих покоях. Сына же, несмотря ни на что, видеть хотел, но, поскольку никогда прежде в подобных случаях дитя во Дворце не оставляли, пришлось отослать его в дом матери. А тот, ничего не понимая, лишь дивился, глядя на горько плачущих приближенных, на слезы, нескончаемым потоком струившиеся по щекам Государя. Расставаться с любимым сыном всегда тяжело, а если только что скончалась его мать…

Однако всему есть предел — пришла пора приступать к установленным обрядам, и мать ушедшей возопила в бессильной тоске:

— О, когда б и я могла вознестись с этим дымом!.. [13] О, когда б и я могла вознестись с этим дымом!.. — т. е. с дымом после сожжения тела дочери

Вослед за дамами, провожавшими бренные останки, села она в карету и скоро достигла Отаги, [14] Отаги — горы к востоку от столицы, где производили погребальные обряды (о погребальных и поминальных обрядах см. «Приложение», с. 75) где уже началась пышная церемония. Достанет ли слов, чтобы выразить всю глубину материнского горя! Сначала речи ее были вполне разумны.

— Я понимаю, теперь бессмысленно думать о дочери как о живой, — говорила она, вглядываясь в лежащую перед ней пустую оболочку. — Может быть, увидев, как превратится ее тело в пепел, я смогу наконец поверить, что мое дорогое дитя покинуло этот мир…

Но постепенно такое отчаяние овладело несчастной, что она едва не выпала из кареты.

— Ах, мы так и знали! — И дамы принялись хлопотать вокруг нее. Прибыл гонец из Дворца с вестью о том, что умершей присвоен Третий ранг, [15] …умершей присвоен Третий ранг… — Звание кои, которое имела Кирицубо, соответствовало Пятому, реже Четвертому рангу. Лишь в исключительных случаях кои повышались до Третьего ранга и получали более высокое звание — нёго и, когда особо присланный чиновник начал оглашать указ, новая печаль овладела собравшимися.

Видимо, жалея ушедшую, которую при жизни никогда не называли нёго, Государь рассудил: «Пусть хоть на одну ступень, да поднимется» — и решил повысить ее в ранге. Увы, даже это многие встретили с возмущением. Люди же, наделенные достаточной душевной тонкостью, вспоминали, какой редкостной красотой обладала ушедшая, как добра она была и мягкосердечна. Да на нее просто невозможно было сердиться! Право, не будь столь предосудительно велика благосклонность Государя, никто бы и не подумал относиться к ней с пренебрежением или неприязнью. Даже дамы, прислуживающие в высочайших покоях, и те тосковали, вспоминая ее милый нрав и чувствительное сердце. Похоже, что именно в таких обстоятельствах и было когда-то сказано: «Но вот — тебя нет, и сердце…» (1).