Тит Ливий - Война с Ганнибалом

Давайте, например, поразмыслим о Сципионе, покорителе Испании и Африки, победоносном завершителе войны с Ганнибалом. Ясно, что Ливий им восхищается, видит в нем поистине великого человека, одного из самых великих в истории Рима. Но когда читаешь его речи – и ту, что уже упоминалась выше, обращенную к воинам перед первой испанскою кампанией, и речь перед мятежниками из сукронского лагеря (Тринадцатый год войны), и беседу с Масиниссою, у которого он отбирает Софонибу (Шестнадцатый год войны), и все остальные, – постоянно ощущаешь какой-то привкус фальши, притворства, лицемерия, точно возвышенными словами он старается обмануть и других, и самого себя. И это смутное ощущение крепнет, если припомнить, что говорит Ливий о демонстративной, нарочитой набожности Сципиона, умевшего ловко играть на суевериях толпы (Восьмой год войны), или о его зверской расправе с испанским городом Иллитургий (Тринадцатый год войны).

Но тут мы обязаны задуматься над вопросом гораздо более общим и гораздо более важным – быть может, самым важным и для самого Ливия, и для нашего к нему отношения: что было в глазах римского летописца добром и что злом? То же, что в наших глазах, или что-нибудь иное?

И Сципион, и все прочие любимые Ливием герои его истории часто, во всех своих рассуждениях ссылаются на «общее благо», на «благо государства». Ливий – очень искренний и очень горячий патриот. Процветание и могущество Рима – вот высшее для него благо. Что же, ведь и каждый из нас желает счастья и силы своей стране. Но посмотрим подробнее, как это надо понимать и толковать – «благо государства».

Все, что приносит пользу Риму, – прекрасно и справедливо, все без исключения. Все, что Риму во вред, – безобразно и несправедливо. Вряд ли нужно доказывать, что такая точка зрения бесчеловечна и подла. Она идет от глубокой и мрачной древности, от дикарства, для которого существовало лишь одно деление на «хорошо» и «плохо»: «хорошо» – это если я ограбил соседа, «плохо» – это если сосед ограбил меня.

Когда сагунтяне, союзники римского народа, предпочитают спалить свое добро в огне, лишь бы оно не досталось пунийцам, и погибнуть сами, лишь бы не попасть в плен и в рабство, Ливий это, по-видимому, одобряет и, уж во всяком случае, ни словом не осуждает. Когда таким же образом поступают испанцы из города Астапы, Ливий называет их ненависть к Риму «ничем не объяснимой, бессмысленной и лютой».

Когда Ганнибал взятых в плен римских граждан продает в рабство, а италийцев-союзников отпускает без выкупа, он коварный злодей, подбивающий союзников Рима на предательство. Когда Сципион действует точно так же в Испании, возвращая испанским племенам заложников, которых взяли у них пунийцы, освобождая пленных испанских воинов, он являет пример истинно римского милосердия и великодушия.

Римский гарнизон в кампанском городке Казилине страшится, как бы местные жители не приняли сторону Ганнибала и не открыли ему ворота. Прямых доказательств измены у римлян не было, и тем не менее – на всякий случай – они перебили всех горожан, от мала до велика. Ливий их не осуждает: еще бы, ведь это кровопролитие было «на благо государства» (Третий год войны)!

Консул Варрон, виновник Каннской катастрофы, встречается с послами города Капуи, и Ливии винит его за неуместную откровенность: он открыл капуанцам правду об отчаянном положении римлян. Но бессовестную ложь консула, внушающего послам, будто Ганнибал строит мосты и плотины из человеческих трупов и кормит своих солдат человечиной, он пересказывает без всякого неодобрения. Правда невыгодна государству, клевета выгодна, а стало быть, правда пусть спрячется, схоронится, клевета ж пусть трубит во все трубы!

Если бы, проклиная пунийское коварство, Ливий повсюду одобрял коварство и жестокость своих соотечественников, если бы дикарская точка зрения, дикарская мораль торжествовали безраздельно в его летописи, то ни красоты слога, ни занимательность и напряженность повествования, ни умение читать в человеческой душе не приблизили бы его к нам. Но он уже вырвался из дремучего дикарства, он шагает к нам навстречу, и потому мы тоже можем шагнуть навстречу к нему.

Рассказав о подлой бойне, которую римляне под началом Луция Пинария учинили в сицилийском городе Хенна (Пятый год войны), Ливий спрашивает себя: как это назвать – злодеянием или необходимой мерой защиты? И видно по всему, что Пинарий для него скорее преступник, чем радетель об «общем благе».