Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников

Что касается до мнимых союзов, которые прелюбодеяние и неверность могут производить между семействами, без сомнения то не столько важным образом предлагаемая причина, как шутка глупая и грубая, достойная вместо всякого ответа ненависти и презрения. Измены, брани, драки, убийства, отравы, коими сей беспорядок во все времена покрывал землю; довольно показывают чего должно ожидать для спокойствия и согласия людей, от привязанности, основанной на преступлении. Если составляется некоторый род сообщества из сего мерзкого и презрительного сношения, то оно подобно обществу разбойников, которое должно разрушить я уничтожишь, чтоб привести в безопасность законные общества.

Я стараюсь умягчать негодование, производимое во мне сими правилами, дабы спокойно рассуждать об них с тобою. Чем более я нахожу их безумными, тем меньше должно мне пренебрегать опровержение оных, чтоб отмстить себе стыдом за то, что я, может быть, их слушала, очень мало от них удаляясь. Ты видишь, как худо сносят они исследование здравого рассудка; но где искать его как не в том, кто есть оного источник? и что должно думать о тех, кои посвящают к погибели людей, сей Божественный светильник, врученный им для руководства оных? Не станем верить философии, состоящей только в одних словах; не станем верить ложной добродетели, которая повреждает все добродетели, и тщится оправдать все пороки, дабы уполномочить себя их все иметь. Лучший способ найти добро состоит в том, чтобы искать его чистосердечно; а так невозможно искать его долго, не восходя к Творцу всех благ. Кажется, я вижу то над собою с тех пор, как стала стараться исправлять мои чувства и рассудок; но ты можешь более меня в том успеть, если захочешь тому же пути следовать, утешительно мне приводить на память, что ты часто питал мой дух высокими мнениями о Вере; а ты, которого сердце не имело ничего от меня сокровенного, не говорил бы так, если б имел другие чувства. Мне кажется, что сии разговоры даже были нам приятны. Присутствие вышнего Существа никогда не было нам тягостно; оно подавало нам более надежды, нежели страха; оно ужасает только души злых; мы любили иметь его свидетелем наших разговоров, и даже до него единодушно возносились. Если иногда мы бывали уничижаемы стыдом, тогда мы себе говорили, оплакивая свои слабости: по крайней мере, Он видит внутренность сердец наших, и становились спокойнее.

Ежели сия безопасность отвела нас от правого пути, то началу, на коем она была основана, остается возвратить нас. Достойно ли человека, чтоб никогда не быть в состоянии согласиться с самим собою, иметь одно правило для действ, а другое для чувствований, думать, как будто бы он был без тела, а действовать, как будто бы в нем не было души, и никогда не присвоить себе ничего совершенно из того, что он делает во всю жизнь свою? Что касается до меня, я нахожу, что можно быть довольно твердым с прежними нашими правилами, если не ограничивать их никаким суемудрием. Слабость свойственна человеку, и милосердый Бог, его создавший, без сомнения простит ему оную; но преступление есть действо злости, и никогда не останется без наказания пред Творцом всякой правды. Неверующий, но со счастливыми склонностями рожденной, предается только добродетелям, которые он любит; и делает добро по склонности, а не по выбору. Ежели все желания его правы, он без принуждения им следует; в прочем, он также бы им следовал, хотя бы они и несправедливы были; ибо для что ему принуждать себя? Но кто признает общего отца людей и ему служит, тот уповает иметь выше назначение: жар оное исполнить оживляет его ревность, и следуя правилу вернейшему, нежели его склонности, он умеет делать добро, чего бы то ему ни стоило, и жертвует желаниями сердца своего закону должности. Такова есть, мои друг, героическая жертва, к которой мы оба с тобой призываемся. Любовь, соединяющая нас, составляла сладость нашей жизни. Она пережила надежду: она победила время и разлуку; она претерпела все опыты. Чувствование столь совершенное не должно погибнуть само собою: но достойно быть принесено в жертву единой добродетели.

Я скажу тебе более. Всё переменилось между нами; необходимо должно, чтоб и сердце твое переменилось. Юлия де Вольмар уже не прежняя твоя Юлия; перемена твоих чувств к ней неминуема, и тебе не остается ничего более, как только выборе пожертвовать сей переменой пороку или добродетели. Я припоминаю одно место из Автора, которого ты не можешь опровергнуть [3] Смотри в первой части письмо XXIV. . «Любовь, – говорит он, – лишается тогда лучшей своей приятности, когда оставляет ее нечетность. Чтоб чувствовать всю ее цену, должно чтоб сердце прельщалось ею и возвышало нас, возвышая любимый предмет. Отними понятие о совершенстве, отнимется и восхищение; отними почтение, тогда любовь будет уже ничто. Как может женщина почитать такого человека, которого она должна презирать? Как может и он почитать ту, которая не страшится предать себя гнусному развратителю? Таким образом, оба они скоро станут презирать взаимно друг друга. Любовь, сие небесное чувство, будет для них не что иное, как постыдное сообщение. Они лишатся чести, но никогда не найдут благополучия». Вот наше наставление, мой друг, ты сам его внушал. Никогда наши сердца нежнее не любили друг друга, и никогда честность не была им так любезна, как в те счастливые времена, когда сие письмо было писано. Рассмотри же к чему нам продолжать ныне порочный пламень, и питать его на счете сладчайших восторгов, восхищающих душу? Отвращение к пороку столь сродное нам обоим, распространится скоро на сообщниках наших заблуждений, мы взаимно себя возненавидим за чрезмерную любовь, которая погаснете в угрызениях. Не лучше ли очистишь столь драгоценное чувствование, чтоб продолжить его? Не лучше ли сохранить хотя то, что можно согласишь с невинностью? А тем не сохранится ли и все, что составляло его приятность? Так, мой любезный и почтенный друг, чтоб нам всегда любить, то должно отказаться друг от друга. Забудем все прочее, и ты будь любовник души моей. Сия мысль так сладка, что во всем утешает.