Кит Ричардс - Жизнь

В июле я уже снова встроился в гастрольный график, а в сентябре дебютировал в кино — засветился в эпизоде «Пиратов Карибского моря—3» в роли капитана Тига. Я там как бы отец Джонни Деппа, причем проект начинался с того, что Депп спросил меня, как я отнесусь к тому, что он возьмет меня за образец для своего героя. А я его только одному и научил: как поворачивать за угол в пьяном виде — всегда держаться спиной к стене. Остальное все его. Я вообще не чувствовал, что мне с Джонни нужно что-то играть. Мы держались уверенно в паре, запросто — смотрели друг другу прямо в глаза. В первой же сцене, которую мне дали, двое из парней вокруг огромного стола устраивают прения, кругом свечи горят, один чувак что-то говорит, а я выхожу из дверного проема и кладу сукина сына выстрелом. Это мое появление. «Кодекс есть закон». Меня там окружили гостеприимством. Вообще прекрасно провел время. Прославился у них как «Ричардс — пара дублей». И в конце того же года Мартин Скорсезе сделал документальный фильм из двух вечеров, которые Stones дали в Beacon Theater и Нью-Йорке — он вышел под названием «Да будет свет»’. И мы там реально зажгли.

Мне уже можно почивать на лаврах. Я достаточно наследил за свою историю, и мне остается жить и наблюдать, как с этим разбирается кто-то новый. Но когда говорят «отошел от дел…». Я отойду от дел, когда помру. Некоторые жалуются, что мы уже старики. Но вообще-то я всегда говорил: если б мы были черными и нас бы звали Каунт Бейси или Дюк Эллингтон, все бы только твердили — давай-давай. Получается, белым рок-н-ролльщикам в нашем возрасте таким заниматься не положено. Но я делаю то, что делаю, не просто чтобы выпускать пластинки и зашибать деньгу. Я здесь, чтобы что-то сказать, чтобы коснуться других людей, иногда отчаянно завывая: «Вам знакомо это чувство?»

В 2007-м Дорис начала таять после долгой болезни. Берт умер еще в 2002-м, но все о нем вдруг завспоминали за несколько недель до того, как Дорис умерла, — спасибо громкой истории, сочиненной журналистом, который написал, что, по моему собственному утверждению, я отсыпал немного отцовского праха и занюхал его с дорожкой кокса. Посыпались заголовки, редакционные статьи, комментарии про каннибализм — повеяло старым негодованием, с которым Улица позора когда-то перемывала кости Stones. Из уст Джона Хамфриза по радио в прайм-тайм прозвучал вопрос: «Как вы считаете, не зашел ли Кит Ричардс слишком далеко на этот раз?» Что это он имел в виду — «на этот раз»? Появились статьи и про то, что это совершенно нормально, что это тянется еще из древности — поглощать своих предков. Так что аналитики разделились на два лагеря. Поскольку я парень ученый, я сказал, что информация была вырвана из контекста. Ни отрицаний, ни признаний. «Правда в том, — писал я Джейн Роуз в своей объяснительной, когда история уже грозила выйти из-под контроля, — что после шести лет хранения черной коробки с батиным прахом, потому что мне было никак не собраться с духом развеять его по ветру, я наконец посадил у себя крепкий английский дубок, чтобы высыпать прах под него. И когда я снял с коробки крышку, крохотную щепотку праха сдуло на стол. Я не мог так просто смести его на землю, так что подцепил его пальцем и носом втянул остаток. Прах к праху, отец к сыну. Он теперь питает собой дубы и сказал бы мне за это большое спасибо».

Пока Дорис лежала при смерти, Дартфордский совет давал названия улицам в новозастроенном квартале недалеко от нашего старого дома на Спилман-роуд: Симпати-стрит, Дэн-делайон-роуд, Руби-Тьюздэй-драйв. Все это в течение одной жизни. Улицы в нашу честь через каких-то несколько лет после того, как нас пихали мордой к стене. Может, совет успел опять передумать после истории с батиным прахом. Не знаю, не проверял. В больнице мама, как обычно, задирала врачей, но слабела на глазах. И Энджела сказала: мы ж все видим, отходит она, все уже ясно, ну сколько осталось — сутки, не больше. И тогда говорит: а принеси сюда гитару, сыграй для неё. Хорошая мысль, я как-то вообще об этом не подумал. Начинаешь плохо соображать, когда мать при смерти. В общем, в нашу последнюю ночь вдвоем я взял с собой гитару, сел у нее в ногах — она лежит там, и я спрашиваю: « Как у тебя дела, мамуля?» А она говорит: «Морфий-то этот ничего». Спросила, где я в этот раз остановился. Я сказал, что в Claridge’s. Она говорит: «Можем теперь себе позволить пошиковать, да?» Она выплывала и уплывала в этой опийной дреме, и я сыграл ей пару пассажей из Malaguena и остальные вещи, которые она знала, что я знаю, — то, что я играл с детства. Она забылась, заснула, и на следующее утро моя помощница Шерри, которая присматривала за мамой со всей любовью и преданностью, пришла её навестить, как она делала каждое утро, и спросила: «Вы слышали, как Кит вам играл вчера?» И Дорис сказала: «Да, только мимо нот немножко». В том она вся, моя мамочка. Но тут я не могу перечить Дорис. У неё был безошибочный слух и прекрасное музыкальное чутье, которые она получила в наследство от родителей, от Эммы и Гаса, первого, кто показал мне, как играть Malaguena. И от Дорис же я получил свою первую рецензию. Помню, как она пришла домой с работы. Я сидел на лестнице и наигрывал Malaguena, а она прошла мимо на кухню и что-то там делала, гремела кастрюлями. И начала мне подпевать про себя. И вдруг смотрю — стоит внизу. «Это ты, что ли? А я думала, это радио». Два такта Malaguena — и весь мир твой.