Александр Баунов - Миф тесен

Только чего добивался Христос: чтоб люди знали православный молитвослов или чтоб относились друг к другу по-человечески — видели в другом себя самого, то есть образ божий? Христианская цивилизация — это когда много церквей, набитых народом, или когда люди не делают другому то, чего не хотели бы для себя?

У Тарковского в «Рублеве» конкурент Рублева, иконописец Кирилл, сперва, обидевшись, ушел, а потом вернулся в монастырь. «Плохо, — говорит, — в миру». Ну так, может, церкви-то у нас полны, потому что в миру плохо. Снаружи — злоба, предательство, тьма, мрак. А внутри — золото, свечи, книги, музыка, лики праведных. Крест опять же. И даже люди иногда добреют.

Церкви в Европе пустые, может, не потому, что у людей там ничего святого, а потому, что не надо бежать в них за святым спасаться от мира. Христианское они равномерно разлили по всей своей цивилизации, пропитали им всё. Особенно после мировой войны, хотя попытки начались раньше. Европа сейчас — это мир разлитого по всей жизни, растворенного в жизни христианства. Евангельскими ценностями пропитана правовая и бытовая культура. Европа, собственно, сейчас — вся церковь и есть.

Возьмем крайний случай — с Брейвиком. Да, норвежские церкви пусты, пустее прочих европейских, а гнида Брейвик сидит в двухкомнатной камере с телевизором и тренажером, книжки читает. Так ведь только святое общество, страна-церковь может своего убийцу посадить в камеру с тренажером. В более духовном он бы сел так, что пожалел бы, что не умер. А самые духовные из нас, конечно, потребовали бы его немедленно прилюдно казнить. В странах, где в храмах народу каждую пятницу больше, чем у нас на Пасху, так и казнили бы давно. И только в США цивилизованно 20 лет поизводили бы апелляциями. А у этих — максимально 21 год с тренажером.

Не потому ведь, что норвежцы не чувствуют, что Брейвик сделал зло. А потому, что они уже не могут и не хотят так ответить злом на зло, чтобы волосы дыбом встали. Это ж какую аскезу надо пройти! Гуляя по немецким лесам, заметил, что незнакомые люди, сойдясь на тропинке, друг с другом здороваются. А у нас проходят мимо, глаза в сторону отведя: ты меня не видишь, я — тебя, вот и замаскировались. А про себя думают: «Не маньяк ли?» Так где христианство-то? А ведь сколько езжу по европейским странам, читаю на разных языках, никогда не встречал выражения Sancta Norvegia, или Sancta Italia, или Agia Ellada.

Я знаю, как будет проходить первичный отбор после всеобщего воскресения мертвых. Каждый поедет на небо в лифте с персональным ангелом. И кто, войдя в лифт, поздоровается, тот поедет дальше в жизнь будущего века. А кто нет — останется во тьме внешней. Друзья, здоровайтесь хотя бы в лифте. Вдруг вы уже умерли, и это рядом с вами ваш ангел.

После того как народ вернул в президенты Путина, стартовала серия раздумий про две России. Одна — своя, уютная, воспитанная, умная, ироничная и главное — политически сознательная и свободолюбивая. Другая — покорная, сонная, с головой от хмеля трудной бредет сторонкой в божий храм, а оттуда — прямиком на избирательный участок и там голосует за Путина. Что нам с ней делать? Послать подальше, игнорировать, забыть? Или нет: полюбить, перевоспитать, разбудить. Или все-таки не будить, потому что вдруг выйдет только хуже — и ей и нам?

То, что Россия из-за своих лесов, полей, рек и кольцевой автодороги навязала нам Путина, а нам тут с ним живи — это общее место столичного сознания. Да и как иначе?

Жизненный опыт москвичей, вошедших ныне в пору писательства и блогерства, говорит им, что сомнения в русской власти рождаются в той среде, которая знакома им с детства, отрочества и грехов юности.

Сообразить, что с политической системой что-то не так, что власть не совсем здорово работает, что первые лица государства не совсем те, за кого себя выдают, можно, только если над твоей колыбелькой читают Бродского, а до того крестили у прогрессивного батюшки, который дружен с католиками и старцами, и возят в коляске в сад Мандельштама (не важно, которого), что где-то рядом 57-я школа и гимназия Мильграма, и родители мучительно выбирают: туда или, была не была, сюда, а потом — сразу в литстудию при Центральном дворце пионеров, а там уже ждет талантливую смену переводчица Пруста (все совпадения случайны), и культуролог, толкователь Хайдеггера, а в гостях на кухне друзья семьи: иронически настроенный известный режиссер, искусствовед и кто-то, не важно кто, но знавший в молодости Пастернака.