Если мне позволят обратиться к другому автору, то на вопрос – Фамусов или Чацкий? – я отвечу: Фамусов. Его можно принять за пародию враждебного сатирика на Ростовых. Служака, обеспечен, хлебосолен, добродушен. Вначале радостно встречает дальнего родственника Чацкого:
«Здорово, друг, здорово, брат, здорово!»
Чацкий, казалось бы, влюблен в дочку и ни о чем другом вначале говорить не хочет. Что ж, Фамусов ему даже помогает:
«Скажи, тебе понравилась она? Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?»
И первое хамство гостя: «А вам на что?» Но все-таки:
«Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?»
Ответ Фамусова – почти твердое «Да». Но как отец в любой стране того еще нефеминистского времени, он хочет быть уверен, что дочь за таким мужем не пропадет:
«Сказал бы я, во-первых: не блажи,
Именьем, брат, не управляй оплошно,
А главное, поди-тка послужи».
Совершенно разумные требования. Согласись Чацкий, Фамусов не заставил бы его ждать семь лет, как Лаван Иакова, помог бы со службой и отдал бы Софью. Но не таков наш герой – он парирует:
«Служить бы рад, прислуживаться тошно».
(Одна знакомая, прочитав предположение о другом ответе Чацкого, насмешливо заметила, что тогда не было бы прекрасной комедии. Она права. Но, возможно, и революции не было бы?)
Дорогие читатели, в большинстве вашей прошлой и настоящей жизни – служивые люди, каким и Грибоедов был, вам импонирует эта мысль? Зная, что папу, маму и начальство себе не выбирают, не случалось ли нам идти на компромиссы, которые строгий Чацкий назвал бы прислуживанием? Правда, Грибоедов не для того писал комедию, чтобы стать апологетом Фамусова, а потому тут же приводит пример неприемлемого прислуживания:
«А? как по-вашему? по-нашему — смышлен.
Упал он больно, встал здорово».
Но в реальной жизни такого глупого прислуживания не требовалось даже в царской России. (Скорее, как у Шварца: « Ваше Величество, я – старый человек, мне бояться нечего, только от меня вы можете услышать всю правду, как есть: Вы – самый великий человек на свете!» )
Но Чацкий просто не знает, как служить, как управлять имением, только – как «блажить» да жить на доходы от имения, пока не кончились. Тут же отбросив Соню пустоватому Молчалину (Это жених? С ее точки зрения? Фамусова? Не смешите!), он начинает самозванное обличение общества и гостей ( «А судьи кто?» ), но быстро освобождает общество от своего присутствия драматическим выходом «Карету мне! Карету!» (которая у него, конечно, есть и которую этому проповеднику «свободной мысли» подадут слуги Фамусова, почтительно открыв перед ним дверцу).
Кто таков Чацкий? «Лишний человек», особенность которого, по словам Герцена, состоит «не только в том, что он никогда не становится на сторону правительства, но и в том, что он никогда не умеет встать на сторону народа»? По-моему, не лишний, а несостоятельный. В службе, управлении, отношениях с обществом и – с женщинами, поэтому за Сонечку и не борется.
Будоража мозги, а затем убегая в карету, он удобряет почву для революционеров. (И Толстой с его побегом из Ясной Поляны будоражит и сбегает.) Революционерам Софья Павловна уже не нужна, ибо борьба порой заменяет им секс. Ленин и Гитлер, кажется, тоже не были заинтересованы в женщинах (Сталин, вроде бы, был поздоровее – но только в этом отношении).
Нормальная жизнь не нуждается в революции и, вне сомнения, подразумевает и материальное благополучие. Католическое и православное христианство провалилось в его обеспечении и стало обещать радости на том свете. Евреям это чуждо: мы ожидаем и боремся за благополучие на Земле. И, как выяснилось, протестанты тоже, а потому они оказались так успешны экономически.
Я бы сказал: социальное счастье – это отсутствие войны плюс фамусовизация-ростовизация всей страны. Возможен ли такой «золотой век»? В России – навряд ли, за ее пределами – отчего бы и нет? Мандельштам говорил, что если когда-либо и был «золотой век», то это девятнадцатый, «Только мы тогда этого не знали». Я не уверен. Самый центр европейской цивилизации, Францию, раздирали четыре революции. Но в XVII-XVIII веках существовало почти идеальное государство, настоящее Эльдорадо! Я говорю об освободившейся от испанского господства протестантской Голландии.
Свобода, процветание, терпимость (нам важно, что и к евреям), предприимчивость, корабли, огибающие и мыс Доброй Надежды, и мыс Горн (названный в честь города Гоорн – родного города капитана). И искусство. Из четырех школ, которые были важны до XIX века (итальянской, испанской, нидерландско-фламандской и голландской), – только в последней мало религии, зато много поэзии простой человеческой жизни: поэзии разливания молока, поэзии подметания улицы у своего дома, чтения письма у окна-витража, урока музыки, катания на коньках, веселой пирушки в таверне, к которой вы не побоялись бы присоединиться и куда вас с удовольствием пригласили бы (в отличие от фламандской пирушки Питера Брейгеля-Старшего – скажем, как в «Свадебном танце», – на которую лучше смотреть со стороны). И высшее проявление этой человечности у Рембрандта: там блудный «сын» Чацкий возвращается и принимает теплый прием «отца» Фамусова, там мы без зависти радуемся счастью не очень молодой и не очень красивой Данаи (не то что красотка Тициана!), дождавшейся своего золотого дождя. Аристотель, задумавшийся у бюста Гомера. И никакого тебе толстовства с его логикой и ограничениями.
Читать дальше