Анатолий Малкин: А потом пошел снег… (сборник)

Руководящая тройка выдвинула несколько понятных и приятных отдыхающим массам лозунгов: «Взять от отдыха все», «Пляж, танцплощадка и базар – спальне номер пять», «Лучшие девушки с нами», «Всегда будь, и все будет» и действовала, конечно, тайно, потому как кругом отдыхали сплошь комсомольцы и члены партии, а также представители нерушимого блока беспартийных, и шутить рядом с ними над символами власти следовало осторожно, чтобы не вышибли с отдыха с неоднозначными последствиями для карьеры и дальнейшей жизни.

Были отправлены люди, чтобы исследовать турбазу вдоль и поперек, и после докладов стало понятно, что место, где им предстояло провести две недели своей молодой жизни, совсем не сказка. Высокий бетонный забор с пробитыми в нем поколениями отдыхавших дырами для удобства ночной жизни окружал унылую территорию, расчерченную асфальтовыми дорожками, по бокам которых стояли одноэтажные строения с удобствами во дворе, больше смахивающие на казармы или бараки. Впрочем, тогда им для того, чтобы почувствовать себя вполне счастливыми, нужны были не all exclusive пяти звездочек турецкого розлива, а строго запрещенные ночные заплывы по темному морю, посеребренному ярким светом луны, который скользил по их обнаженным телам голубым свечением, или песни у костров, тоже запрещенные в погранзоне, но по советскому пофигизму, а иногда за бутылку с закуской погранцы на это закрывали глаза, или утренние встречи с дельфинами, которые устраивали свои танцы, проплывая мимо стоящих в воде по горлышко так близко, что можно было касаться их мокрой сафьяновой кожи. Ну и конечно, ежевечерние танцы в окружении гипсовых фигур девушки с веслом, пограничника с собакой и Павлика Морозова с биноклем на груди и рукой, поднятой в пионерском салюте.

Танцы на площадке около монументального клуба с непременными пузатыми колоннами и портиком в советском псевдоклассическом стиле на самом деле были ритуалом, были началом бессонной свободной жизни. Танцевали под гнусавую радиолу, переполненную звуками песен советской эстрады с пластинок Апрелевского завода, но танцевали под небом, усыпанном звездами, под кипарисами, пахнувшими терпким южным смоляным запахом, под звон цикад, талантливо аранжировавших музыкальную ерунду. Танцевали, обнимая друг друга, сбросив путы условностей на две недели, переполненные жаром солнца, истомой и негой ночи молодые мужчины и женщины, которые понимали, что каждый миг этого времени, каждый глоток этого густого соленого воздуха, каждое касание могут не повториться никогда.

Среди бродящих по турбазе возбужденных, говорливых, диковатых парней Гелий особенно отличался какой-то настойчивостью, мелькавшей повсюду буйной черной шевелюрой и участием во всех сумасбродных затеях, причем на первых ролях. Ольга заметила его, конечно, но всматриваться, а тем более думать о нем начала только после первой ночной посиделки у костра на пляже, когда она услышала, как он читает ее любимого Пастернака – очень просто, искренне и открыто, совершенно не рисуясь, – и вдруг ей захотелось, чтобы он увидел, как она слушает его.

Потом были песни и романсы, слова которых, как оказалось, полностью знали только он и она, и еще Йосик-Кальсон, которому петь не разрешали из-за полного отсутствия слуха, и он, раскачиваясь, как в синагоге, тихо шептал слова себе под нос. А у них красиво получалось на два голоса, и, легко соединяя свой голос с его негромким хрипловатым баском, она заметила, как красиво играют на его лице отблески языков пламени костра, и рассердилась вдруг тому, как он увлечен пением и совсем не смотрит в ее сторону. И уже под утро, лежа с открытыми глазами среди спящих в спальне номер три обожженных крымским солнцем и пылающих во сне страстью подруг, она начала думать о том, что, может быть, началось что-то, чего она так желала и так боялась. Она думала о том, что ей понравился его взгляд – он не был липким, обволакивающим, откровенным, грубым, настойчивым, таким, какие она постоянно ощущала на себе, но его взгляд казался ей твердым, конечно, но спокойным и уверенным, и она поняла, что ей нравится думать о том, как он смотрит, и знать о том, что ей это нравится. Она смотрела на беленый потолок, по которому быстрыми тенями пробегали юркие маленькие ящерки, увлеченные охотой на ночных мошек и комаров. Кожа их переливалась изумрудно-серебристым блеском под первыми лучами проникавшего свозь щели в занавесках на окнах поднимавшегося утреннего солнца. Одна ящерка вдруг побежала по стене, застыла рядом с ее кроватью и начала глядеть ей в глаза, не мигая и вроде дразнясь трепещущим раздвоенным язычком, который показывался из ее рта язычком черного пламени. Как только она решила, что это может быть какой-то знак ей, и захотела спросить какой, как кто-то зачмокал во сне на дальней кровати, переживая сладкий момент, а ящерка напряглась и мгновенно исчезла.