Даниэль Пеннак - Дневник одного тела

74 года, 5 месяцев, 9 дней

Четверг, 19 марта 1998 года

Черная кожа Назаре — бездна красок: коричневые тона, охристые, голубые, красные, пурпурно-лиловое окаймление ее лона, розовая мякоть языка, нежно-розовые ладони, не знаю, какой оттенок чудеснее, из какой глубины он восходит, глядя на обнаженное тело Назаре, с головой погружаешься в разноцветье ее кожи. Впервые в жизни замечаю, что моя кожа — это всего лишь нечто, прикрывающее меня сверху, она никакая. А у Назаре кожа гладкая, с такими плотными порами, что их и вовсе не видно, кожа, похожая на смоченную водой гальку, — обтягивающие ее платья танцуют с каждым ее шагом. Грудь, ягодицы, живот, бедра, спина Назаре — такие крепкие, что все тело выглядит сгустком энергии. Эротичная Назаре… Как жаль, что я воскресал не каждый раз (далеко не каждый!)… Мсье, замечает она, для вас секс — это обязательно… торжество. После чего следует демонстрация разнообразных видов ласки, огромного количества всевозможных объятий и сжиманий, которым рукоплещут оргазмы Назаре. Грудь Назаре — две горные вершины среди молочно-белых облаков нашей ванны: Вот мои острова в океане! Вкус Назаре — мед и перец, ее амбровый аромат, ее словно посыпанный песком голос, африканский взрыв ее гривы, в которой путаются мои пальцы. Философский ум Назаре: Неплохо, говорю я на вершине экстаза. Вы хотите сказать «очень хорошо»! — возражает она, — просто чудесно! И начинает объяснять, что литоты [38] Литота — образное выражение, стилистическая фигура, оборот, в котором содержится художественное преуменьшение величины, силы значения изображаемого предмета или явления. и эвфемизмы [39] Эвфемизм — нейтральное по смыслу и эмоциональной нагрузке слово или описательное выражение, обычно используемое в текстах и публичных высказываниях для замены других, считающихся неприличными или неуместными слов и выражений. , которые мы, европейцы, так любим употреблять и которые считаются верхом образованности и воспитания, на самом деле снижают нашу способность радоваться, восхищаться чем-то, подавляют наши механизмы восприятия, что мы попали в кабалу стиля и гибнем от этого. Ласковый юмор Назаре: Ах! мсьееееее… — с глубоким сонным вздохом. И я не желаю иного имени, кроме этого насмешливого прозвища. Слезы Назаре в день моего отъезда — безмолвные слезы, струящиеся по неподвижному камню ее щек. От этого сокровища, так крепко прижимавшегося ко мне, в моей груди навсегда осталась вмятина.

74 года, 5 месяцев, 15 дней

Среда, 25 марта 1998 года

Я, проявивший на встрече с мэтром Р. такую чувствительность к контрасту между нашими лицами («Свежее яблочко, сморщенное яблочко»), я, радовавшийся своему угасшему желанию, когда мои раны перевязывала юная студентка со свободно болтающимися грудями, я, думавший, что операция спела отходную моей эрекции, я, переставший вести счет десятилетиям, — так вот, этот самый «я» не может теперь думать о себе и Назаре с точки зрения нашей разницы в возрасте. А что было бы, если бы по велению некоей нравственной инстанции я покинул бы тело и взглянул на свои мощи, лежащие рядом с ее юным телом? Гротеск? Неприличие? Мерзость? Но случилось чудо, опровергнувшее все эти рассуждения. Вы не верите в воскресение, прошептала Назаре. Теперь верю. Теперь я знаю, что чувствуют воскресшие из мертвых: второе пришествие ликующего тела, слияние всех возрастов.

74 года, 5 месяцев, 16 дней

Четверг, 26 марта 1998 года

Воскресшему и умирать будет приятнее.

74 года, 6 месяцев, 2 дня

Воскресенье, 12 апреля 1998 года

Ну да, говорит мне Тижо, лежа на больничной койке, ты начинал жизнь в теле старика, так что, по справедливости, должен закончить ее в теле мальчишки. И потом, засмеялся он и тут же закашлялся, из этих коллоквиумов всегда выходило больше рогоносцев, чем ученых! Мы смеемся, он задыхается, медсестра приносит таблетки и ругает его. Всё лечат , говорит он, когда она уходит.

75 лет, 1 месяц, 17 дней

Пятница, 27 ноября 1998 года

Сегодня вечером умер Тижо. Он попрощался со мной вчера, запретив приходить сегодня. Дай мне умереть спокойно… С каждым разом, как я приходил его навестить, я видел, как прогрессирует его болезнь и как сказывается на нем лечение. Из чернявого сухопарого южанина они сделали нечто бледное, лысое, обесцвеченное, раздувшееся, как бурдюк, с толстыми, как сардельки, пальцами, налитыми водой, которая уже не выводилась из организма отказавшими почками. В отличие от большинства умирающих, которые уменьшаются в размерах, он стал велик своему телу. Но ни болезнь (рак легких, расползшийся по всему организму), ни медицина с ее моралью (Если бы он не пил и не курил столько, мсье!) ничего не смогли поделать с насмешливым высокомерием, с которым он смотрел на смерть и на жизнь: первой сторонился, а вторую воспринимал такой, какая она есть, — занятной прогулкой. Я уже собрался уходить, но он знаком велел мне подойти. Прижавшись губами к моему уху, спросил: «Знаешь анекдот про кабана, который не хотел уходить из леса?» Его голос был не голос, а дуновение, но в нем по-прежнему слышался тот же веселый фатализм и — как бы это сказать? — обостренное чувство собеседника.