Даниэль Пеннак - Дневник одного тела

Пятница, 23 апреля 1943 года

Возвращаясь домой со справкой об отчислении в кармане, встретился в поезде с Этьеном. С абсолютно серьезным видом, словно эти сведения были им только что прочитаны в учебнике по медицине, который лежит у него на коленях, Этьен спрашивает остальных трех пассажиров нашего купе — двух мужчин и женщину, — известно ли им, что нервы и артерии, обслуживающие наши детородные органы, называются «срамными». Головы поднимаются от газет, глаза отрываются от пейзажей, пассажиры переглядываются и с неловкой улыбкой признаются, что нет, этого они не знали. Этьен с нотками высокомерия в голосе заявляет, что в наше время — время национальной революции — этот факт представляется поистине возмутительным. Он смотрит на обложку учебника, читает вслух фамилию автора и изрекает, что смотреть на органы размножения как на нечто постыдное, в то время как маршал Петен каждое воскресенье призывает сограждан к увеличению народонаселения Франции, — выглядит намеренно антипатриотичным! А вы, сударь, да-да, вы, вас, кажется, не интересует данный вопрос, обращается он ко мне, как будто мы незнакомы, что вы думаете по этому поводу? Я изображаю на лице удивление, а затем, окинув вопросительным взглядом остальных, робко предлагаю переименовать вышеупомянутые нервы и артерии в Нерв Национального подъема и Артерию Многодетной семьи . Не заподозрив подвоха, все погружаются в раздумья и на полном серьезе соглашаются с моим предложением. Дама даже предлагает свои варианты.

Поганое время.

19 лет, 6 месяцев, 16 дней

Пасхальный понедельник, 26 апреля 1943 года

Ко мне зашел Фермантен еще с двумя типами, чтобы привлечь меня к работе. О моем исключении он не знает и думает, что я приехал на каникулы. Мама радостно встречает его и направляет ко мне в комнату. Милицейская форма и берет делают его похожим на персонажа комедии дель-арте. Только не смешного. Я как раз занимался, готовился к экзамену и, «встав в позу», что обычно забавляет меня у других, объявил старому школьному товарищу, что никогда не вступлю в ряды милиции и что само это предложение расцениваю как оскорбление. Тот оглянулся на своих приспешников (их я не знаю, но один тоже был в форме) и сказал: Оскорбление? Вовсе нет. А вот это — и правда оскорбление! И плюнул мне в лицо. Фермантен все время плюется — это у него с детства. Я — один из немногих, на кого он еще ни разу не харкнул, так что если его плевок и застал меня врасплох, то, по крайней мере, не удивил. А потому мне удалось сохранить спокойствие. Я и бровью не повел, даже не попытался уклониться. Я только услышал «тьфу», увидел, как летит плевок, почувствовал, как он шлепнулся мне на лоб и стал стекать вниз между носом и скулой — как будто теплой водой брызнуло, честное слово. Утираться я не стал, сосредоточившись на самом ощущении — довольно банальном, — не обращая внимания на позорный смысл происходящего. Если бы я только шевельнулся, они бы меня избили. Слюна стекает по коже не так быстро, как вода. Она пенистая и продвигается не плавно, а толчками. И высыхает, не испаряясь. Один из двоих приспешников, тот, что тоже был в форме (они с Фермантеном были вооружены), сказал, что в любом случае они принимают к себе только мужчин. Я ничего не ответил. Я чувствовал, как в левом уголке рта у меня подрагивают остатки плевка. На какое-то мгновение мне подумалось, что я мог бы слизнуть их кончиком языка и отправить обратно обидчику, но не стал: моя «поза» и так стоила мне достаточно жертв. Мы еще встретимся, сказал Фермантен, не сводя с меня глаз. И, пятясь к двери, театрально вытянул палец в мою сторону и повторил: мы еще встретимся, педик. Я пишу эти строки перед тем, как снова сесть за книжки. Завтра я еду в Мерак.

ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН

…

Милая моя Лизон,

После этого нападения ты заметишь пропуск длиной в два года. Дело в том, что Фермантен с дружками, представь себе, явился в Мерак, чтобы испортить мне жизнь. К счастью, Тижо (ему тогда было девять лет, но он уже обладал той живостью ума, которая тебе так хорошо известна) заметил их и вовремя меня предупредил, так что я успел удрать. После чего мне, естественно, не оставалось ничего другого, как уйти в подполье. Меня ввел туда Манес. Я и не знал, что они с Робером участвуют в Сопротивлении. Манес, притворяясь, говорил о нем массу гадостей, а он из тех, кому обычно верят на слово. А коль скоро от него и об оккупантах не слышали ничего хорошего, он считался этаким бирюком, с которым лучше не связываться. Вступление Манеса в партию станет для меня впоследствии одним из главных сюрпризов. Впрочем, он оставался коммунистом до конца — несмотря на Берлинскую стену, на Венгрию, на Гулаг, на десталинизацию, — несмотря ни на что. Манес не слишком задумывался.