Лия Луговая - Когда возвращается любовь

***

Говорят, детство – самое счастливое время, и если у тебя есть хорошие воспоминания о нём – это точно счастливые воспоминания, и у меня они были. Но кто решает, в какой цвет окрашивать память?

Я любила маму, а мама любила папу, а папа любил нас. Мама выращивала в нашем саду овощи, которые она нам готовила, а папа рассказывал мне всё-всё о жизни ни на секунду неумолкающего океана. В детстве я не видела большой воды, поэтому папины рассказы казались мне чем-то сказочно далёким. Но если я к чему-либо привязывалась сердцем, этого никогда потом не бывало много, но и мало не бывало; это становилось моим вторым я, в которое я смотрела как в кристальную воду зеркала; и потом уже неважно, в каком платье я предстану пред самой собой, и неважно, какие воспоминания озарят мои безмятежные глаза, и неважно, сколько ещё любви мне предстоит объять своим сердцем.

Я познала разную любовь, но пока не увидела, где кончаются её пределы, и есть ли эти пределы вообще. Поэтому я никогда не плачу, когда смотрю на свои руки, испачканные в свежей перепревшей земле.

Сколько судеб смоталось в этот клубок? Я могла бы смотреть целую вечность, ища глазами ускользающий в закате горизонт, но я сижу здесь и распутываю нити, из которых, возможно, кто-то после меня соткёт скатерть, и она волнами соединит нечаянно разбитую любовь. Я там, где я благодарю жизнь за каждое моё в ней существование, и я хочу это делать ещё много-много раз – столько, насколько хватит сил делать вдохи и выдохи. У меня есть ещё вечность впереди, но вечность всегда быстротечна, и в этом её главный подвох.

Моё невечное тело сейчас висит на тоненьком волоске, как последний трепещущий листок, не сорвавшийся в бурю со своей ветки. Мне давали выбор, и я выбрала жизнь. Я дойду до основания и разложу все нити по цветам. Я должна это сделать и даже не для себя, а для воспоминаний, которые согреют меня, когда я буду вновь сидеть рядом с Атлантикой, кутаясь от промёрзлого ветра в мой любимый его плащ, пропитанный солью всех наших жизней.

Хорошо, что ветер на мгновение утих, умолк и мой лес, и даже земля, где я недавно очнулась, замерла.

«Что, родная, ты хочешь из моих историй?»

«Пусть тогда из них получатся самые красивые ракушки. Может, отыщется раковина, а там – невиданной красоты жемчужина, которую девушка однажды вплетёт в свои локоны».

Рассветало. Ахмар вышел из моей спальни так тихо, как умеют пробираться сквозь стены только самые искусные воры, унося за пазухой надёжно спрятанные драгоценности. Я посмотрела в окно: никакого намёка на первые лучи, но уже вовсю шёл новый день, а с ним и роли – не новые, а те, что мы согласились с ним сыграть.

В моей улыбке солнцу не было счастья, скорее грусть о том, как могло бы с нами быть. Я любила перебирать в своих мыслях события, которым никогда в жизни не суждено случиться. Я надеялась и втайне от себя боялась, что сбудутся картинки, в которых уже нет ни ада и ни рая, где есть только мы – такие, какие мы смотрим друг другу в глаза, ощущая своей кожей, как дышит рядом другая кожа. Обнажиться, чтобы любить, или чтобы стать пеплом, развеянным над свежей перепревшей землёй? Нет, это не мечты, это попытки воссоздать зависшую надо мной реальность. Но владычица судеб – отнюдь не богиня судьбы, а мы сами, и, как старые ожерелья, мои желания рассыпались, теряясь в самых потаённых уголках моего иллюзорного мира.

Я была верховной жрицей, и этот сан обязывал соблюдать нейтралитет в выборе мужчины. Но как не выбирать, когда я выбрала ещё до своего рождения? Я смотрела на себя в зеркало и смеялась самой себе, как смеётся сумасшедшая. Каждый мой шаг мог разбить тысячи жизней, а мог принести спасение – и тем, кто ещё молится; и тем, кто уже приготовился перешагнуть свою последнюю черту; и тем, кто даже ещё не родился; а мог всё изменить – если я дам себе всего лишь крохотный шанс… – но я туда не шла, в который раз изменяя своему счастью.

Меня бесил этот разврат, творящийся за крыльями свободы. Разве я не знала, что молодые жрицы, призванные поднимать из глубоких недр тягучую любовь, будут этой любовью развлекать ненасытных, пытаясь принести в лишённом девственности чреве хоть какую-то опору в эту трещавшую по швам жизнь? Разве я сама была лучше них? Мне казалось, я найду ответы, спрятанные от взора на узкой, убегающей как змея, тропинке, и вернусь назад с решением, удовлетворяющим всех и каждого. Но змея постоянно извивается, ползёт своим вечно холодным телом во все стороны сразу, и если она напугана – она кусает, и если охотится – кусает, и если любит – кусает. Я не могла подумать, даже предположить, что я сама тоже стану змеёй… Но что может сделать женщина в большой игре? Женщина, которая извивается, чтобы ничьи завистливые глаза не увидели, что она любит? Женщина может многое, и как бы я хотела этого не мочь.