словно курит в первый раз.
— Ой, мамочки, — шепчет, прикладывая свободную руку к горлу, — ну и гадость же.
Гера внимательно следит за ней. Он так заинтересован, что наклоняет голову чуть вбок. Он, кажется, весь
сконцентрировался на ней.
— Другие сигареты, — тяжело выдохнув, объясняет Дружинина. — Не привыкла.
— Они намного слабее, чем те, которые куришь ты.
— Я никогда не курила что-то, кроме Ричмонда. Только их, с первого дня. Гера, ты тут мне наобещал золотые горы. А мне
сейчас нужны всего лишь мои сигареты. Сделай так, чтобы у меня появились мои сигареты. Можешь?
— Рада, радость моя, для тебя все, что угодно.
Он выходит из-за столика. Дружинина не смотрит, куда он идет и зачем. Она смотрит на сигарету, снова осторожно берет ее в
руки и пытается сделать еще одну затяжку. Покашливает.
Гергердт возвращается за столик, забирает из ее рук дрянь, которую она пытается курить, и тушит в пепельнице.
— Пей чай, — говорит, точно приказывает.
Рада отпивает холодный чай. Он уже остыл, но так он еще вкуснее.
Официантка приносит Richmond Cherry .
— Число, — говорит Гера.
— Что? — недоуменно переспрашивает девушка.
— Назови любое число от нуля до двенадцати.
Рада закуривает, расслабленно откидывается на диван, не понимая, какого черта Гера пристает к официантке.
— Пять, — отвечает та.
— Свободна, — машет рукой и поворачивается к Раде. — Пять месяцев. Будь со мной.
Ее пушистые ресницы вздрагивают, и она распахивает глаза. От удивления. Но быстро берет себя в руки, тянется за вилкой,
съедает кусочек рулета. Запивает его ароматным чаем.
— А два месяца оперы-балета входят в эти пять? Или балет по ходу будем соображать?
— Нет уж, лучше по ходу.
…Он привозит ее домой после девяти вечера. Они снова скупо прощаются, не договариваясь о следующей встрече.
Гергердт провожает Раду до подъезда. Только взглядом. Ему теперь нельзя к ней приближаться, трогать нельзя, а то весь
контроль к чертовой матери. Не привык он себя с женщинами контролировать и сдерживать.
Шикарная девочка Рада Дружинина. Да, она должна была вырасти именно такой: высокой, красивой, потрясающе
сексуальной. Только вот косы зачем-то обрезала. В детстве косы у нее до жопы были. Толстющие.
Радке для того, чтобы мужикам голову сносить, не нужна ни тонна косметики, ни откровенная одежда. Ее сексуальность идет
откуда-то изнутри. Спрятана глубоко, но прорывается. Бережет себя Радка, не открывается. И все равно проскальзывает
что-то. Как посмотрит иногда, полыхнет взглядом или слово какое скажет, то пиши пропало — в глазах у него темнеет от
возбуждения. То, что она знает его в прошлом, придает их отношениям какой-то особый шарм, очарование, что ли. Забавно
это.
Артём никогда бы не стал искать ее сам и вмешиваться в ее жизнь, но случай столкнул. То ли несчастный, то ли все-таки
счастливый — непонятно. Если бы Рада не узнала его тогда, не вспомнила имя, так и отпустил бы, не напоминал о себе. Но
она вспомнила. Через столько лет. И обрадовалась, кажется. Ее радость была такая неподдельная и искренняя. Живая.
Словно они расставались на пару лет, а не потерялись на всю жизнь.
Он бы не вмешивался в ее жизнь, нет. Он жил как по накатанной, и его тоже абсолютно все устраивало, но было что-то в ее
поведении, что позволило ему вмешаться. Чувствовал интуитивно, что имеет на это право. А своим ощущениям он верить
привык. Долгое время у него ничего, кроме своих ощущений, не было, и не на что было опереться ему, кроме как на свою
интуицию. А уж теперь-то, с его-то опытом «препарирования» людей, глупо пропустить такие явные посылы. Много
несостыковок было в Радкином поведении. Полно. Но он пока не собрал все в одну картинку. Начиная с ее любовничка,
Антошки, и кончая дурными привычками. Ну ничего, разберется он.
Это, наверное, первый случай, когда Гера изучал человека не для того, чтобы уничтожить или поиметь какую-то для себя
выгоду. Он привык разрушать. Ломал, подставлял, наживался на несчастьях и горе, и никогда не оглядывался. Никогда.
Сжигал мосты, выжигал души, оставлял за собой бездыханные тела, но никогда не оглядывался. Его били, он бил в ответ
сильнее; сбивали с ног, он поднимался и ломал ноги другим; его ломали, а он цинично сплевывал свою боль и шел дальше.
Много чего делал, о чем вслух нельзя говорить. О чем лучше не думать. Его пытались устранить, но не смогли.
Начинал с наркоты. Торговал, как обычный барыга, и было ему абсолютно похрен, сколько народа подохнет от этой дряни,
Читать дальше