Gradinarov - bratia

– В следующий раз я его вырву железными щипцами! – кричал взбешенный Петр Михайлович. – Экий паскудник! Полтора десятка лет я тебя кормлю, а он подслушивает! Кто тебя просил, Киприян или Авдотья? Отвечай, а то убью и в прорубь спущу. В ледоход окажешься в заливе. Да тебя искать никто не будет, прощелыгу такого. Отвечай!

Аким приподнялся, стал на колени, сплевывая в ладонь вместе с кровью выбитые зубы:

– Прости, Петр Михайлович! Сам. Из любопытства. Знаю, меж тобой и Киприяном черная кошка пробежала. Теперь понял, эта кошка – Екатерина.

Ту словно кипятком ошпарило.

– Это я-то – кошка черная! Завтра Киприян приедет, скажу, чтоб духу твоего не было. А с виду покорный, как ягненок. Зря приблизила к себе. Сделала чуть ли не родственником. Допустила в свои покои. Спал бы не на кровати с пуховой периной, а на полатях, и ел бы, что после хозяев останется.

Петр Михайлович впервые видел Екатерину такой: строгой и властной. Ему казалось, дай ей сейчас плеть в руки, и она отходит по спине поверженного батрака. Да так, что тот долго не сможет на задницу сесть.

– Буде, буде, Катерина! Я сам разберусь. Если понадобится, еще всыплю! Ишь ты! Захотел знать хозяйские секреты.

– Если простишь, Петр Михайлович, я тебе одному тайну свою поведаю. Только не выгоняй из дому. Пропаду я здесь зимой до пароходов. После Сотниковых меня никто в Дудинском не наймет батрачить. Пойдем в баньку, чтобы она не слышала, – показал Аким в сторону кухни. – Пойдем, а то кровью захлебнусь.

Петр Михайлович сунул плеть за голенище, накинул меховую безрукавку и пошел за Акимом.

Он присел на лавку, прикурил трубку, долго растягивал, придавливая большим пальцем гнездо. Сидел, попыхивая дымком, и смотрел на пройдошливого батрака. А тот никак не мог прикурить, сжигая одну за другой серянки.

– Что серянки тратишь? – недовольно спросил Петр Михайлович. – Али богато живем? Я с первой трубку зажег, а ты – с третьей.

– Руки дрожат! Тебя бы так ухайдакать, я бы посмотрел, как ты изловчился прикурить. Два зуба выбил и язык поранил, – сказал Аким, сплевывая кровь в поганое ведро. Он злился на Петра и прикидывал, что, если бы они сошлись один на один на узкой дорожке, хозяину досталось бы не только на каждый бок, но и на каждое ухо. «Уж на драку я проворен. Петру бы не уступил!» – с обидой думал он о происшедшем на кухне. Ему уже не хотелось раскрывать Петру тайну, чтобы не втягивать в ссору Авдотью Васильевну. Ее он ценил за немногословие, доброту и вынужденное, как и у него, одиночество. Он нарочно оттягивал время, часто сплевывал в ведро, показывая, что не готов к разговору. Петр Михайлович, с кажущимся безразличием потягивавший трубку, вдруг сказал:

– Что же, плут, молчишь? Сказывай о своей тайне! Может, еще бит будешь! Плеть-то я захватил.

– Боюсь гнева Авдотьи! Она душу свою приоткрыла, а я хочу туда и тебя впустить. Грешно мне, хозяин, перед твоей женой.

– А ты не бойся, варнак шелудивый! Раньше пакостил, о грехах не думал. Попался и корчишь из себя покаянного. У тебя впереди еще столько грехов, ни один из архангелов не возьмет тебя под свою защиту. Тебе давно в аду место приготовлено самим сатаною. Понял?

– Даже не знаю, с чего начать! – труднился батрак.

– А ты знай! И не лукавь. Поймаю на слове – зашибу! – погрозил пальцем хозяин. – Только потише, чтобы никто не услышал.

– Не так давно, может, лет пять тому назад, приезжали в Дудинское нганасаны с Норильских озер. Чумами стояли у Верхнего озера. В одном жила бабушка Манэ, колдунья. Когда-то они батрачили на руднике Киприяна Михайловича. Прослышала о ней Авдотья Васильевна. Туда уже ходили гадать дудинские бабы. Многим старуха правду сказала. Попросила меня Авдотья сводить в нганасанский чум. Взяла ее ладонь колдунья в свою руку, погладила сверху второй и сказала, водя пальцем по линиям Авдотьиной ладони:

«Живешь ты, Авдотья, в богатстве, но в неволе. Ты как батрачка у Киприяновой жены. Слова своего не имеешь. Хоть она особо и не понукает, но на душе у тебя все равно боль остается».

Сказала, ты, Петр Михайлович, в любовных сетях у Екатерины, как куропат в силке. Шеей попал в петлю, а та все туже затягивается. Что ни шаг, то дышать труднее. Хоть и говорят, любящих Бог любит. Но у тебя с Катериной – другой табак! Ты сам в петлю угодил. И сказала, как в воду глядела, что держишь ты в обмане Авдотью Васильевну, зарясь на жену брата. А старший брат не раз укорял тебя в бесстыдстве. Авдотья Васильевна догадывалась, а виду не подает ни тебе, ни Катерине. По мне, так твоя Авдотья не хуже хозяйки. И красота у нее, и голова на плечах. Не будет у вас счастья, пока под одной крышей живете. Тебе надо свою избу рубить. Но даже если уйдешь от Киприяна, свободным не будешь до самой его смерти. «Думай, Авдотья Васильевна, – сказала старуха, – что важнее Петру: быть хозяином или жить за спиной брата». Вот и весь сказ бабушки Манэ.