Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.

Пока мы дисциплинированно кучковались в зале прилетов, приглядывая за поклажей, Никита Михалков, в майке, джинсах, с торчащим из заднего кармана толстым бумажником, устремился к телефону-атомату и принялся кому-то названивать - у него и тут, оказывается, знакомые!

По утрам он играл в теннис, имея партнером Колю Губенко, будущего министра культуры СССР, гонял его по корту, как по полю зайца. Николай терпел.

На вечерних приемах, куда все являлись, приодевшись в лучшее, Никита приходил в простой майке, облегавшей мускулистый торс, и этот прикид в его исполнении выглядел естественно - он все равно был самым элегантным и притягательным - журналисты Европы только около него и вились.

В Пезаро показали три картины Михалкова: "Механическое пианино", "Пять вечеров" и "Обломов". Вышла местная газета с крупным заголовком: "Михалков - это Чехов сегодня". Ему показали, он хохотнул, сказал: "Это я отцу подарю!"

Вот и в той экстравагантной обстановке вспомнил об отце...

И, говоря о Никите, хочется вспомниться его брата Андрея. Или - Андрона...

Во времена "Советского экрана" мне позвонил из ЦК КПСС Александр Иванович Камшалов. Он выразил крайнее неудовольствие: в очередном номере оказались упомянуты Андрей Кончаловский и Жан Люк Годар. Упоминать их в прессе, оказывается, было "не рекомендовано"! В чем провинился Годар, я так и не понял, запрет же на Кончаловского имел причиной то, что он тогда благополучно пребывал в Голливуде, наплевав на неудовольствие его отъездом у властей предержащих. Формально Андрей ничего не нарушал, поскольку был женат на иностранке и мог без специальных разрешений перемещаться по миру. Вот и мне казалось, что, несмотря на вольнодумство, он остается выдающимся советским кинорежиссером и замалчивать его имя просто-напросто глупо. Оказывается, я ошибся. Камшалов считал иначе...

В декабре 1984 года, поработав с Жаном-Клодом Карьером и режиссером Питером Флайшманом над сценарием "Трудно быть богом" (мы с Жаном-Клодом хорошо понимали друг друга, "раскручивая драматургию", а Питер многое не мог взять в толк, что отразилось на картине, - но это попутно...), я из Парижа возвращался в Москву. Провожающий сотрудник посольства испуганно сообщил в аэропорту: "Там с вами Кончаловский летит!" Сказал так, будто о террористе предупредил.

Когда шел по проходу между самолетными креслами, Андрей уже сидел на своем месте. Издали помахал ему рукой. "Поговорим?" - крикнул он. Потом устроились рядом и весь полет проговорили.

Париж в те дни был заклеен афишами первой голливудской ленты Кончаловского "Любовники Марии" с Настасьей Кински в главной роли. Я, естественно, сбегал посмотреть. С этого и начался разговор - о тайных несуразностях любви, о причудах секса, как "по жизни" оно бывает. Дальше выяснилось, что, живя за границей, он успел прочитать уйму такого, о чем я и понятия не имел. Он интересно рассуждал о "мировых деньгах", которые решают, быть или не быть войне.

Кто вы сейчас?- спросил я. - Советский человек, который живет во Франции и работает в Голливуде. - И как вам в Голливуде? - Когда везут на съемку, можешь сразу по трем телефонам давать указания помощникам и ассистентам. Приезжаешь- там все готово! Чудеса...

Когда в Москве встали в очередь к паспортному контролю, Андрей посоветовал: "Со мной не вставайте! Долго будет, меня сейчас трясти начнут..."

И точно. Очередь, в которую я перешел, иссякла, а Андрей все еще стоял у светящейся таможенной скворешни.

А по выходе в зале ожидания обнаружилась приличная толпа из Михалковых всех возрастов, надо ними возвышался Никита: семья пришла встретить дядю, отца, брата, приехавшего на Рождество.

Толстой говорил, что в "Анне Карениной" ему дорога "мысль семейная". Михалковы и Кончаловские не декларируют "мысль семейную", но она очевидно дорога им тоже - без крика и ажитации. Эта нормальная русская большая семья, с ее благополучием и трудовой успешностью, оказывается зачастую атакуема завистью и недоброжелательством, что прискорбно. "Мысль семейная" достойна лучшей участи.

Будет ли понятно в будущем, - а лучшим фильмам Н.Михалкова наверняка уготована долгая жизнь, - чем все-таки были движимы те в наши дни, кто заходился от желания если не загрызть, то хотя бы понадкусывать Никиту, а, если получится, то и загрызть? Или такого рода нападки бесследно забудутся? Вроде того, как никому не приходит в голову вспоминать "разносы", которые учинялись в прессе даже "Войне и миру", когда роман только появился. Писали, например: это "лубочная картинка, и тот, кто ею восхищается, имеет грубый вкус". Кто теперь вспоминает?..