Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.

- Делай заявку, - сказал Володя в ту нашу встречу, - давай нам и в министерство. Мы направим туда официальное письмо, что пьеса нам нужна, будем просить заключить договор с автором.

Это был максимум возможного на том этапе! О большем автору не приходилось и мечтать. По сию пору храню в сердце благодарность Андрееву. Потом менялся он, менялся я. А тогда, мне кажется, мы оба были прекрасны.

Если за заявкой стоял реальный театр, министерство заключало договор почти с легкостью: какая никакая гарантия, что выпущенные из рук деньги пойдут не только на пропой автору, но будут оправданы еще и спектаклем.

Тем не менее...

-Ты сошел с ума! - так встретили министерские дамы меня, примчавшегося на Неглинную со сверкающим от радости предстоящей работы взором и с развернутой до восьми страниц подробной заявкой наперевес.

Об интересе театра они еще не знали...

- В лучшем случае, максимум - поставят в одном театре. Кто же пишет для одного театра?! Разве это деньги? Зачем тебе это нужно?

Им это не было нужно совершенно, мы еще поговорим дальше, почему не только им... Но в чем нельзя было отказать моим подругам, так это в знании текущей театральной практики...

- Начинается конкурс на пьесу о рабочем классе. Напиши - министр тебя по лестнице на руках понесет!

Та министерская лестница была широкой, по ней ходили, на ней трепались, курили, решали дела. Там, выясняется, могли и на руках носить, если не упираться...

Но я уперся. Заклинило. А вскоре пришел запрос из Ермоловского театра, и договор со мной заключили.

Оставалось написать пьесу.

... И не сметь робеть

В конце семидесятых в Доме кино отмечали двойной юбилей супругов и кинорежиссеров Григория Рошаля и Веры Строевой. Ему исполнилось 80, ей - 75. Они по праву считались мэтрами, и всем к тому моменту было понятно: что они могли, то давно совершили. В форме юбилея подводились итоги. Седые, рыхлые, трудно поднимались они на сцену.

Строева, держась за микрофонную стойку, рыдающим голосом кричала в зал:

- Но мы были запрограммированы на большее! - И в отчаянии повторяла: - Мы были запрограммированы на большее!

Нет, наверное, сознания горше, чем от собственной не полной реализации. Когда того, что мог бы, ты не совершил...

Но и нет большего удовлетворения, его можно и счастьем назвать, от осознания своей личной воплощенности в согласии с волей провидения. В дневнике Толстой записал однажды: счастье - это быть тем, чем хочется.

Сам он состоялся, полностью. Можно сказать, что программу, на которую был рассчитан, выполнил. Даже с лихвой. И в этом смысле как личность был абсолютно гармоничен.

Но гармония не дружит с драмой. Драме нужен конфликт, она ищет непорядок. Личность, во всех отношениях безупречная, сцене не интересна. Только на чувстве умиления от её созерцания и пяти минут не удержишь внимание зрителя.

Именно гармония толстовской личности, как было сказано, полностью состоявшейся к финалу жизни и выявившей себя с гениальной окончательностью, противостояла попытке сценического воплощения, поскольку именно в указанном смысле гармония не дружит с драмой.

Но Толстой своим уходом сам сочинил и "разыграл" сюжет небывало захватывающей драмы. Не успел только записать и на этой трагической ноте завершить, наконец, незавершенную свою автобиографическую драму "И свет во тьме светит". Точку он поставил не на бумаге, а в Астапово.

Как подступиться к этому океану мыслей, эмоций, как особо организованным порядком слов на 70-80 страницах машинописного текста рассказать об этом, а еще и показать?!

В пьесе предстояло показать смерть. Как?

В пьесе предстояло показать любовь. Как?

В пьесе предстояло некими естественными средствами показать восторг перед гением и одновременно - дать представление об окружающем его непонимании, такого порой, что и сегодня вспоминать страшно. Как?

А как показать драму семьи и дома, где глава сам Лев Толстой?

Корысть одних, не только в сфере материальной, но и в духовно-интеллектуальной, наряду с бескорыстием тех редких, кто был согласен с главным стариком, - и это надо показать. Но как?.. И борьбу амбиций, мерцающих в тени центральной фигуры... И поиски Бога в собственной душе, и происки тех, кто считал, что ищущий не там ищет - многое здесь соединялось и завязывалось в крепкий узел.

Постигать Толстого мне помогали одни, писать пьесу о нем - другие. Мне повезло: каждый оказался из той породы, кого называют личностями, и каждый был мастером в своей профессии. Всех помню благодарно. Пока я, пусть и несколько сбивчиво, но все-таки рассказал о тех, кто помогал "придти к Толстому". Теперь не могу не обернуться памятью к тем, кто помогал делать пьесу...