Константин Симонов - Софья Леонидовна

На следующий день Прилипко заехал за ней ровно в два часа на немецкой машине. Впереди в машине сидели немецкий шофер и какой-то внимательно поглядевший на Машу, когда она садилась, молодой человек в черной кожаной куртке с каракулем, ушанке и с красно-белой полицейской повязкой на короткой драповой, как у Шурика, куртке. Прилипко опустился рядом с Машей на заднее сиденье. У него был поднят воротник шубы и зябко вздернуты узкие плечи. Он всю дорогу сморкался, вынимая платок, подолгу держал его у носа, а потом иногда вытирал им глаза. Два или три раза за дорогу он благодарно погладил Машину руку,— кажется, он был искренне благодарен ей за то, что она поехала с ним, а она каждый раз вздрагивала от этого прикосновения и делала над собой большое усилие, чтобы не отдернуть руку.

Кладбище было на окраине города, каменная ограда его была полуразрушена во время летних боев. Стоявшая посреди кладбища большая красная каменная церковь была тоже разбита; полколокольни было снесено, наверное, бомбой, а в толстых каменных стенах церкви было пробито снарядами несколько больших дыр. К середине дня с серого неба каплями повалил унылый мокрый снег. Кругом из-под снега торчали то черные мраморные, то серые каменные, то железные заржавевшие, с завитушками кресты. Глубокий снег покрывал могилы сплошной и ровной пеленой, и почти нигде не было протоптано никаких дорог. Кажется, этой зимою люди вообще не ходили на кладбище,

Шурика хоронили в стороне от других могил, возле самой церкви. Народу было немного — человек пятьдесят или шестьдесят: несколько деятелей из городской управы, все немолодые, кашлявшие, ежившиеся и беспрерывно оглядывавшиеся по сторонам люди, два десятка русских полицейских с красно-белыми повязками на рукавах, два немецких офицера — толстый майор, о котором Прилипко сказал, что он из комендатуры и будет говорить речь над могилой, и молодой худой ротенфюрер в черной гестаповской форме. За ними в две шеренги был построен взвод немецких солдат. Еще десяток немцев с винтовками стояли вокруг между могилами в оцеплении.

Гроб с телом Шурика подвезли к самой могиле на тупоносом немецком грузовике; гроб был закрыт, и его не открывали: должно быть, на изуродованное лицо Шурика невозможно было смотреть. Два очень плохо одетых, оборванных, как бродяги, старика могильщика вместе с русскими полицейскими стащили гроб с машины и на веревках опустили его в могилу. Хмурый сутулый поп с худыми, нервно ходившими под надетой поверх шубы рясой лопатками торопливо отслужил короткую панихиду и несколько раз взмахнул кадилом, в котором, как показалось Маше, ничего не горело.

Потом из группы стариков, служивших в городской управе, вышел один, на вид помоложе других, с длинной шеей, вылезавшей из черного барашкового воротника, с длинным обезьяньим лицом и тонкими синими губами.

— Бургомистр,— тихо вздохнул в ухо Маше Прилипко.

Бургомистр облизал свои синие губы, вынул из кармана шубы написанную от руки бумажку и скрипучим громким голосом прочел по ней, что Шурик был верным сыном своей родины, смелым глашатаем великого нового порядка и преданным своему делу сотрудником городской комендатуры; что он пал от предательской руки большевиков, ненавидевших его за мужественное служение идеям нового порядка, но что все, кто вместе с ним боролся и борется за эти идеи, склоняясь над его прахом, будут так же мужественно нести вперед то знамя, за победу которого он пал на посту.

Читая бумажку, бургомистр два раза оглянулся назад на стоявших среди могил в оцеплении немецких солдат и в третий раз оглянулся на них тогда, когда уже сложил бумажку, сунул ее обратно в карман и отступил на два шага от могилы.

После него говорил толстый майор из немецкой комендатуры. Русские полицейские и деятели из управы стояли по-прежнему с непокрытыми головами, а немец говорил, не снимая своей высокой, круто вздернутой надо лбом офицерской фуражки. Он говорил на таком чистом русском языке, что, если бы на нем не было военной фуражки, Маша никогда бы не подумала, что он немец.

— Это майор Бюхнер,— шепотом сказал на ухо, Маше Прилипко. Он вообще сегодня все время — и в машине, и на кладбище — говорил только шепотом.— Он, кажется, родился в России, в Петербурге.

Бюхнер сказал всего несколько слов: что он по поручению германского командования выступает здесь, чтобы отметить заслуги погибшего на боевом посту господина Прилипко, что господин Прилипко был в глазах германского командования образцом храбрости и дисциплины и что ему, Бюхнеру, поручено сказать здесь, над этим гробом, что убийцы будут найдены и покараны с такой же строгостью, как если бы они подняли руку на военнослужащего германской армии.