Юрий Солоневич - Зона тени

Григорь Михалыч немного помолчал, собираясь с мыслями, а потом сказал:

-- Вот такая история... Было нас в роте двести, а вернулось только двое. А теперь и вовсе один я остался. Странно как-то жизнь устроена: на фронте друг друга собою прикрывали, а после войны так и не нашли время встретиться. То он ко мне собирался, то я к нему. Но дальше разговоров не пошло.

На веранде послышался шум, и в кухню вошёл Васька. В руках он держал две большие хозяйственные сумки, из которых виднелись банки, бутылки и несколько булок хлеба.

-- Тонька в магазине осталась, -- сказал Васька, ни к кому конкретно не обращаясь. -- Зинку ждёт. Зинка на базу за селёдкой поехала.

-- Понятно, -- сказал Григорь Михалыч. -- Зинка, небось, уже по всей деревне разнесла. А завтра и в городе знать будут.

Васька только плечами пожал.

-- Слова из него не вытянешь, -- сказал Григорь Михалыч Арсению. -- Оглобля -- что ещё скажешь? И в кого ты уродился? Дед -- отец мой -- шустрым был, быстрым. Я -- тоже не промах. А этот -- телёнок телёнком.

Но последние слова были сказаны без упрёка, скорее игриво. Они оба -- отец и сын -- играли друг с другом, как дети. Видно было, что между ними царило полное взаимопонимание, взаимоуважение и любовь. Арсений даже позавидовал: "Мне бы так на старости жить, полным домом. И чтоб с любовью, простой, по-детски наивной, и потому неподдельной, искренней".

-- Погиб отец в сорок четвёртом, -- сказал Григорь Михалыч. -- А могилу только недавно разыскали -- в девяносто первом. Мы вот с Оглоблей ездили. Помнишь, Вась, как к деду на могилу ездили?

-- Ну... -- отозвался Василий из кухни.

-- Баранки гну, -- передразнил Григорь Михалыч и продолжал: -- В Псковской области похоронен, в братской могиле, у города Струги Красные.

-- Бывал я там, -- сказал Арсений.

-- Да по тебе видно, что калач ты тёртый. Это подумать только: из самого Бреста приехал! Не просто так, по пути, а специально... Спасибо тебе, по-человечески это. А ты чего молчишь? -- повысив голос, сказал Григорь Михалыч в сторону кухни.

Василий просунул голову между шторами в дверном проёме и ответил:

-- Пойду к Степанычу. Сколько брать-то?

-- Да бери поболее: тебе одному полведра надо, -- Григорь Михалыч подмигнул Арсению.

-- Груздочки солёные я принёс, -- снова сказал Василий. -- Чего ещё?

-- Да всё, что есть, то на стол и мечи, -- и, обращаясь к Арсению, добавил: -- Стесняется.

А когда Василий ушел, опять начал рассказывать.

-- Отец у меня был сильный человек. Одной в жизни цели добивался: детей в люди вывести. Нас у него трое было. Я -- старший. А в его понимании -- да и в моём тоже -- чтобы в люди вывести, в первую очередь надо выучить. Вот он и работал и днём, и ночью. А меня в медицинский техникум определил, в Череповце. Не скажу, что я таким уже дураком был, или, напротив, таким умным себя ставил. Что я в шестнадцать лет понимал? Рос за отцовской спиной, горя не знаючи. Книжки читал, сам стишки писал: у меня специальная тетрадка для этого имелась. Вот и дописался. Донес на меня мой сосед по комнате в общежитии, Зенов Николай Спиридонович -- на всю жизнь имя его запомнил, -- с которым мы вместе жили два года, ели из одной миски, ходили в кино, к девчатам, мечтали. Я считал его своим другом. Только он один знал о моей тетрадке. Меня прямо к прокурору и доставили. Как убийцу какого. А прокурор посмотрел на мои сопли зелёные и говорит: "Твои стишки?" И тетрадку показывает: изъяли тетрадку-то. А я в ней про колхоз написал.

Григорь Михалыч некоторое время подумал, очевидно, вспоминая, и процитировал:

-- "Все так же стонет крестьянина спинушка, хотя не свистит над спиною дубинушка. Работой замучен народ. Рабство в России, царем отмененное, сталинской партией снова введенное, только под ширмой иной -- колхозно-зажиточный строй. Работай с утра и до позднего вечера, домой приплетешься -- есть тебе нечего. Оплата в колхозе в трудкнижку за палочку. Вместо хлебушка в ведомость галочку. Выращивай хлеб и скотину корми, а осенью все государству свези...", -- а потом пояснил: -- Может, что и не правильно вспомнил, но суть такая.

И продолжал:

-- Наверное, сжалился прокурор надо мной. Говорит: "Иди домой и больше такие стишки не пиши. Потому что завтра за тобой придут". И так как-то особенно последние слова сказал. А я не понял. Обрадовался, прибежал в общежитие. Везде люди гуляли: праздники тогда начались, майские. А назавтра, третьего мая сорокового года, утречком, они опять за мной пришли. Я дату хорошо запомнил: мне на следующий день шестнадцать лет исполнялось. Прокурор, как меня увидел, так голову и опустил: не мог он, наверное, больше ничего для меня сделать. Обвинили меня в замышлении убийства товарища Сталина. Я, конечно, ни в чём не признавался. Тетрадка моя загадочным образом пропала -- спасибо прокурору: его работа. Всегда были добрые люди. И только сосед мой по комнате показания написал. Вот следователь и стал для суда из меня признание добывать. Для начала бросили в "клоповник". Я тогда сутки не спал: отбивался от этих тварей. Поверишь, и сейчас в дрожь бросает, сколько их в камере было. Один заключённый при мне умер. Нет, не заели насмерть: голову об стенку размозжил сам себе, не выдержал. Знаешь, я думаю, что это совсем не так уж плохо было: некогда было задуматься глубоко над тем, что будет дальше. Эти мелкие проблемы не дают страху человека с ума свести -- так я думаю. А на другой день меня бросили в подвал тюрьмы -- в такой бетонный мешок, где-то два на три шага, с одной бочкой-парашей в углу.