Анна Берзер - Сталин и литература

А человек помедлит, потянет, запнется: да, э-э, да нет, ничего. И скажет:

— Читайте, читайте, — махнет рукой и уйдет.

И станет он читать дальше, но на середине статьи опять откроется дверь и опять появится этот человек (неважно, знакомый или незнакомый) и опять повторит: мол, вы еще эту статью читаете? — А он опять: — А что!? — но уже громче. А тот снова замнется, подумает, помолчит. "Нет, нет, читайте", — и уйдет.

— Так вот, — сказал Ермилов, — если этот человек появится в третий раз, я статью сниму.

И оглушительно хохотал.

Я думала, он острит, а он сокровенные свои тайны выдавал мне и в силу художе­ственности своей натуры погружался сам в созданную им драматическую ситуацию, получал эстетическое от нее удовольствие.

Жизнь не дала мне возможности забыть этот не такой уж значительный эпизод.

16

Это я записала в июле 1970 года в "Новом мире" во время разговоров с Александром Беком, когда я принимала активное участие в тщетной борьбе за напечатание его романа "Новое назначение".

В этот день он подарил только что переизданное "Волоколамское шоссе" и написал: "...моему редактору, действительно достойному этого имени...". А дата — "19.VI.70".

И мы вместе вспомнили про эту вещь и то впечатление, которое производила она, когда была напечатана в журнале "Знамя" в 1943—1944 году... Одна из первых книг. И такая правда о войне... А этот на всю жизнь запомнившийся художественно очень сильный образ Момыш-Улы, без постижения которого нельзя представить себе войну, в самом жестоком ее, сталинском выражении. Отношение Бека к своему герою было не таким простым, как это казалось тогда многим критикам. Путь от Момыш-Улы к Тевосяну говорит о многом.

Я напомнила Беку, как встретила его когда-то в Союзе писателей, где все говорили, что он вот-вот получит Сталинскую премию.

Это было в дни, когда я только начинала работать, никого почти не знала в лицо и все спрашивала: а где Бек? Где Бек? И тут меня познакомили с ним — высоким, крупным, каким-то неспокойным. А рядом был очень влиятельный человек... Этот человек сказал, что Бек обязательно получит Сталинскую премию. Сомнений нет...

Но Бек заволновался очень и стал расспрашивать:

— Кто говорит? Что говорят?

Он хотел узнать, откуда идет такой слух.

Человек улыбался спокойно и уверенно повторял:

— Вот увидите! Сомнений нет...

Я удивлялась, почему Бек ему не верит. Было это давно...

И сейчас в отделе прозы журнала "Новый мир" я вспомнила об этом и спросила:

— А почему вам все-таки не дали Сталинскую премию?

Сидевшая за своим столом Инна Борисова сказала:

— Как не дали? По-моему, как раз дали.

А Бек сказал:

— Нет, именно не дали. Знаете, как все было?

И рассказал о том, что тогда, действительно, его все очень хвалили — ив печати и устно. На всех заседаниях в Союзе писателей. И добавил:

— Однажды сам Фадеев, который лично ко мне относился неважно, встретил меня в Переделкино, зазвал к себе и рассказал что Союз писателей выдвинул "Волоколам­ское шоссе" на Сталинскую премию. Выдвинул единогласно. И я должен обязательно премию получить.

Что же произошло потом? Потом произошло следующее.

— Мне об этом, — сказал Бек, — тоже рассказал Фадеев.

Как вызвали Фадеева к Сталину, когда решался вопрос о премиях. В самом начале списка стояло: "А. Бек — "Волоколамское шоссе"". Сталин держал в руках красный карандаш и тут же этим красным карандашом жирно вычеркнул Бека из списка.

Сталин сказал при этом про Бека:

— Есть культ личности. Отрыжка эсеровской теории героя и толпы.

Бек прознес эту фразу с сильным сталинским акцентом — получилось очень похоже, и образ Сталина возник в нашей комнате, как живой.

— Никто, конечно, Сталину, не возразил, — добавил Бек.

...После этого "Волоколамское шоссе" будто вывалилось из литературы. Исчезло из жизни...

Но вот где звучит натуральный голос Сталина! Что Бек — это "отрыжка". И не простая "отрыжка", а "эсеровская", "эсеровской теории героя и толпы". В такие дебри истории залез, чтобы вычеркнуть Бека. К таким примитивно фальсификаторским формулировкам прибег, по которым с давних времен фабриковались эсеровские дела.

Тут Сталин равен себе, собственной своей личности, не прикрытой никакими фиговыми листочками, сказками и легендами.

Но эта первая его фраза: "Есть культ личности...". Что-то роковое для него, для Сталина, заключено в ней. Она из будущих эпох и будет навсегда соединена с его именем, слишком слабо при этом выражая характер его личности, являясь только условным обозначением всего того, что стоит за ним.