Макс Гончаров - Макс Гончаров. Человек Шаламов

Лесняк отмечает также, что "в течение всей послелагерной жизни Варлам строил свою биографию, тщательно отбирая для нее подходящие факты, даты и краски. Иногда он позволял смещение во времени и событиях, отбрасывал то, что не украшало автопортрет, или привносил в него что-то". Стоит ли этому удивляться? А вы знаете иных среди писателей, да и не только среди них? Сколько раз мы сами проступали также?

"Рассказы мои - не рассказы в обычном смысле. Именно здесь, в Решетникове, в поселке Туркмен я сделал попытку реализовать те новые идеи в прозе, которые занимали меня всю жизнь, попытку выйти за пределы литературы". Борис Лесняк отмечает: "Эта попытка знаменовала собой совмещение художественной прозы с документальностью мемуаров". Такая проза позволяет воспринимать ее как мемуары, обретая одновременно право на домысел и вымысел, на произвольное толкование судеб героев, сохраняя их настоящие имена. Борис Лесняк вспоминает: "Помню один разговор с Варламом на Беличьей. Он говорил мне о событии, свидетелями которого мы были оба. То, что он говорил, не было похоже на то, что я видел и слышал. Оценки его совершенно не совпадали с моими. Я был молод и самонадеян, собственным наблюдениям доверял полностью. Я ему возражал. Он же в ответ развивал стройную, связную концепцию. Но она не убеждала меня. Уже тогда я подумал: что это? Или он видит дальше и глубже меня, или мир им воспринимается иначе, нежели мною? Я относился с большим уважением к нему, его жизненному опыту, его знаниям, недюжинности. Но я и себе верил, и это сбивало меня с толку... Позже я не единожды вспоминал этот разговор на Беличьей и приходил к мысли, что срабатывал в Шаламове врожденный писатель, который и обобщал, и домысливал, и воображением дополнял то, чего не хватало для созданной им самим картины. Эта догадка моя подтвердилась во многом, когда впервые читал его "Колымские рассказы". Большая часть "Колымских рассказов" документальна, их персонажи не вымышлены - сохранены имена. В рассказах они нередко приобретают иную плоть и иную окраску. Все это я относил к естественной разнице между правдой жизни и правдой художественной, о которой у меня было не очень четкое, книжное представление".

Да и сам Варлам Тихонович признавал: "Помнить нужно вот что: успех художественного произведения решает его новизна. Эта новизна многосторонняя: новизна материала или сюжета, идеи, характеров, психологических наблюдений, которые должны быть новы, тонки и точны, новизна описаний в пейзаже, в портрете; свежесть и своеобразие языка. Второе, что тебе надо очень хорошо понять: правда действительности и художественная правда - вещи разные. Истинно художественное произведение - всегда отбор, обобщение, вывод. В рассказе нужна выдумка, вымысел, "заострение сюжета". К основной схеме должны быть присоединены наблюдения разновременные, ибо рассказ - не описание случая. Третье: наша сила в нашем материале, в его достоверности. И любой прямой мемуар в полном согласии с датами и именами более "соответствует" нашим знаниям о предмете. У произведения, имеющего вид документа, - сила особая".

Очень любопытные оценки дает Борис Лесняк в своей работе "Мой Шаламов": "Мне очень хочется рассказать немного не о писателе Шаламове, а о Шаламове-человеке, его характере в будничной, повседневной жизни. Характер у Варлама Тихоновича, как я понял из прозы Шаламова и других публикаций, конечно, отцовский - он был честолюбив, тщеславен, эгоистичен. Я затрудняюсь сказать, чего было больше. К этим чертам еще можно прибавить злопамятность, зависть к славе, мстительность". И он приводит некоторые примеры из лагерной жизни, и оказывается, что не всегда и не везде Шаламов поступал так, как он писал о себе. Уже после лагеря Варлам Тихонович напишет: "Своим первоочередным долгом я считаю возвращение пощечин, а не подаяний. Такова моя натура, память, моя человеческая суть. Я все помню. Но хорошее я помню сто лет, а плохое - двести".

Лесняк отмечает, что "Шаламов был человеком страстным, погруженным в себя. Перед ним была Цель. Он шел к ней, не размениваясь на мелочи, жертвуя стоящими на пути, отбрасывая все, что не служило или мешало достижению этой цели. Он не был отягощен ни излишней сентиментальностью, ни деликатностью. Он был живым человеком, очень сложным, противоречивым, меняющимся во времени, как все живое. Менялись его суждения, его принципы, менялись оценки, менялись и привязанности, если таковые были. Бесполезных знакомств Варлам не поддерживал, в дружбу, рожденную в беде, не верил". И далее "Варлам был очень чувствителен к славе и безрассудно ревнив". И действительно, если посмотреть, как изменилось его отношение к Пастернаку, Солженицыну, Надежде Мандельштам, Анне Ахматовой, к своим близким, к знакомым... И в конце жизни он произносит: "Я верю в одиночество как лучшее, оптимальное состояние человека".