Семён Ласкин - Роман со странностями

И все же в эту секунду он перестал сомневаться: там, за стенкой, в кабинете второго следователя, была Вера. Волнуясь, он сказал:

— Если это возможно, гражданин начальник, я бы хотел поговорить с ней, вы бы во всем могли убедиться... Еще раз повторяю, мы говорили только о живописи, занимались живописью, это единственное, что объе­диняло всех нас.

Тарновский встал.

— Сейчас ты будешь очень разочарован, мадама рассказывает о ваших игрищах иначе. Мне даже любопытно поглядеть на твое лицо. Она-то ут­верждает, что ты ярый антисоветчик. Именно с тобой мы и должны раз­делаться в первую очередь. — Он снял телефонную трубку, набрал но­мер, сказал с какой-то веселой, удивившей Гальперина интонацией: — Ер­молаеву минут на десять. Любовничек требует встречи.

Хлопнула соседняя дверь, звук шагов казался и очень знакомым, и все же чужим. Гальперин понимал, как невероятно трудно Вера несет свое тело. Шарканье протезов по каменному полу словно бы подчеркивало не­преодолимое бессилие.

Он стоял не шелохнувшись, даже не услышал разрешения Тарновского: «Садись!» Он ждал. Он был не способен поверить, что вот уже месяц Вера находилась рядом, в том же коридоре, в нескольких шагах от него. И все же как далеко теперь они были друг от друга.

Охранник спросил разрешения ввести заключенную. Тарновский кивнул.

Гальперин сделал шаг к двери и даже не услышал предупреждающего окрика: «На место!» В эту секунду для него не было ничего более серь­езного, чем возможность, нет, чудо увидеть Веру.

Она стояла в дверях, разведя костыли, худая, и пустым, померкнувшим взглядом смотрела перед собой. Видела ли она его, понять было невоз­можно.

Наверное, он что-то крикнул, может, просто назвал ее имя, но тут же почувствовал, как охранник, стоящий за спиной, ударил его так сильно, что Гальперин качнулся. Стол Тарновского снова поплыл по кабинету.

— Сидеть! — возможно, уже не в первый раз крикнул следова­тель. — Когда потребуется, я тебя, гадина, поставлю на сутки в карцер, и тогда ты сам будешь мечтать, как и на что там сесть...

Ему показалось, что Вера не услыхала и этого выкрика. Она простуча­ла мимо на костылях и застыла, будто бы повисла перед столом. Тарнов­ский махнул рукой. Охранники подтащили табурет под ее ноги.

Она опустилась. Гальперин видел, как уперся в грудь ее подбородок, упали руки и совершенно безжизненно пусты были ее глаза. «Верочка, Вера, — мысленно кричал он. — Что они с тобой сделали?»

Облако плыло перед ним в мерцающей пустоте. Гальперин едва осоз­навал необъяснимые ее признания. Говорила другая, неведомая ему Вера. Даже хриплый и низкий голос был голосом совсем чужого человека.

Он с удивлением слушал, как она говорит об антисоветской их дея­тельности, как подтверждает нелепые вопросы Тарновского. Если бы он мог, он бы крикнул: «Вера, что ты?! Такого не могло быть, Вера!»

Он только тупо и однозначно все отрицал.

Открылась дверь. В кабинет вошел низенький, толстый Федоров, кив­нул Тарновскому, достал папиросы, протянул пачку и, когда тот отказался, взял себе, чиркнул спичку и наконец ногой подтянул стул.

— Надеюсь, нормально? — спросил Федоров, будто бы рядом и не сидели арестованные.

— Этот негодяй, — Тарновский ткнул пальцем в Гальперина, — этот антисоветчик делает вид, что не понимает, о чем я его спрашиваю.

— Могу помочь. — Федоров поднялся, перенес от окна еще табуретку и, приблизившись к Ермолаевой, поставил табуретку рядом с ней вверх ножками.

— Если ты, падла, — пригрозил он Гальперину, — не сообразишь, че­го от тебя хотят власти, я попрошу «даму» пересесть на одну ножку вот этого стула. Мы ведь вынимали ее из постели, как помнишь. В конце концов, ей это должно нравиться! Правда, наш конец деревянный...

Он захохотал, довольный собой.

«Господи! — с ужасом подумал Гальперин. — Что же здесь происхо­дит, Господи?!»

— Скажите, Ермолаева, Гальперин занимался антисоветской пропаган­дой?

Она с торопливым ужасом ответила: «Да!»

Он увидел, как Вера повернула голову и виноватым, измученным взгля­дом посмотрела на него.

И вдруг все происходящее стало для Гальперина абсолютно ясным. Он закрыл глаза. Жизнь кончилась для обоих. Выхода нет.

Внезапно вспомнилась такая далекая и теперь будто бы чужая юность. Пароход с паломниками вышел из Яффы в Средиземное море и взял курс на Грецию. Вернуться в Россию казалось непросто, но он был уверен, новая власть его поймет и примет. Да, он не хотел воевать в четырнадца­том, уехал из Франции в Египет и там через три года услышал о русской революции. Сколько лет он и его друзья мечтали о справедливости, и вот теперь, после Октября семнадцатого, Родина демонстрировала миру вели­чайшую, ни с чем не сравнимую победу Свободы и Разума. Кому угодно он мог рассказать, как тяжело выстрадал свой путь. В России — он был уверен — его могло ждать только общее счастье...