Геннадий Николаев - Освобождение Звезды

Вспоминаю и еще одну, запомнившуюся какой-то нашей молодой бес­шабашностью встречу.

В то время я жил в Комарове, в Доме творчества, занимал комнату на втором этаже. Конецкий обитал на третьем, в двухместном номере, напро­тив углового, «абрамовского». И вот как-то днем, до обеда, ко мне заявились Конецкий и Битов. С бутылкой коньяка. Я понял, что дело серьезное, и вы­ставил свою.

Суть визита заключалась в том, что Битов, находясь в некотором, естест­венно временном, затруднении с финансами, хотел бы получить в «Звезде» аванс под «растрепанную» рукопись, над которой продолжал работать. При этом он божился, что название уже полностью готово: «Азарт», а у главного героя даже есть фамилия — Чизмаджев! Мы горячо обсудили достоинства и недостатки этой необычной фамилии и, выяснив, что происхождение гёроя не то княжеское, не то графское, одобрили. Потом заговорили про Кафку, Джойса, Киплинга, которого В. В. обозвал фашистом, и плавно перешли на ленинградские дела. Но тут, к нашему изумлению, кончилась и вторая бу­тылка. Битов заторопился на электричку. Я пообещал тотчас, как только он пришлет рукопись, прочесть и «выйти» на Холопова. И так как наш кэп уже поплыл, мы покинули мою каюту. Битов потопал по лестнице вниз, а мы с В. В., обнявшись, как матросы, полезли куда-то вверх. В номере, куда мы все же кое-как добрались, В. В. рухнул в койку, а я застыл перед развешан­ными на стене акварелями Конецкого — цветы, деревья, пейзажи, все сухо­путное, теплое, чертовски талантливое. Видно, наш морячок изрядно стос­ковался по суше — ни одной картины про море!

Я вышел в коридор и — нос к носу — столкнулся с Ф. А. Абрамовым, вышедшим из своего утла. Отвечая на мое приветствие, он протянул мне свою ладошку лодочкой и, не спуская с меня пытливого взгляда, спросил строгим тоном: «Выпивали?» — «Так точно!» — попытался по-военному рявкнуть я. Абрамов все держал, не выпускал мою руку, изучающе вгляды­ваясь. «Нехорошо, Философович, ой, нехорошо», — налегая на северное «о», строго сказал он. «Почему, Фёд Алксаныч?» — проблеял я, пытаясь вы­тащить свою руку из его. Он держал крепко и сурово разглядывал меня, на­клоняя голову то так, то этак. «Почему нехорошо, Фёд Саныч? Нехорошо, что выпивали?» Он помотал головой. «Без меня! Без меня выпивали — вот что нехорошо!» — наконец сказал он. Тут из соседнего номера вышла Люд­мила Владимировна, его жена, и Федор Александрович отпустил меня с ми­ром. О нем, о наших встречах и разговорах речь впереди...

Когда меня зачислили в штат «Звезды», Смолян как-то спросил, каких авторов я хотел бы предложить журналу. Я в первую очередь назвал, естест­венно, Тендрякова. Мы познакомились в 1965 году, когда Владимир Федоро­вич приезжал в Иркутск и мы путешествовали с ним по Байкалу. Как мощ­ный катализатор, он развил во мне потребность в критическом осмыслении жизни, а попросту говоря, основательно почистил мои еще во многом ком­сомольские мозги, призвал к серьезной работе в литературе. Я считаю его своим литературным отцом. Он дал мне рекомендацию в Союз писателей, хотя и предупреждал, что это не та организация, куда надо активно стре­миться. Мои статьи о нем печатались и в «Литературке», и в «Звезде», и в недавно опубликованной книге «Зона для гениев».

Тут важна предыстория. В 1966 году я уволился из системы средмаша (атомная промышленность), которой отдал более десяти лет жизни, и пере­шел работать в Иркутский филиал ВАМИ. В 1968 году в альманахе «Ангара» (предшественнике «Сибири») была напечатана первая моя повесть «Плеть о двух концах», из начинающего графомана я превратился в молодого, подаю­щего надежды автора, произведение которого одобрили такие серьезные

иркутские писатели, как Дмитрий Сергеев, Александр Вампилов, Марк Сер­геев, и московский классик — сам Владимир Тендряков! И когда после раз­грома «Ангары» за публикацию «Сказки о Тройке» братьев Стругацких и «Утиной охоты» Александра Вампилова иркутские писатели (так называе­мая «Иркутская стенка») выдвинули меня редактором обновленного альма­наха «Сибирь», я первым делом обратился к Тендрякову с просьбой дать что-нибудь для новой «Сибири». Сначала он отшутился: «Ты пишешь, Гена, что хотел бы печатать меня. Если я напишу такое, что можно печатать, то меня напечатают и здесь, а что невозможно... Зачем же мне подводить тебя. Право, я тебе не враг... Хотя, вот приедешь, покумекаем...» (письмо от 01.02.71). В апреле я получил от него письмо, в котором, в частности, есть такие строки: «У меня без особых перемен — работаю, работаю и... в стол. Кажется, даже смирился с этим обстоятельством. Вожусь сейчас с пьесой — тетя Катя (Е. Фурцева, министр культуры СССР. — Г. Я.) установила закры­тый конкурс, решил в нем участвовать, хотя толку и от этого не жду. Сегод­ня закончил ее (пьесу) вчерне, в грубой болванке. А в общем, время от вре­мени охватывает препакостное настроение: Уж не жду от жизни ничего я...» (письмо от 28.04.71).