Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

Но бывают вещи необъяснимые, их принято называть чу­десами. Как мог Пушкин чувствовать за восьмидесятилет­нюю старую графиню из «Пиковой дамы»?! Как мог Гоголь прожить в своем воображении те месяцы жизни маленького, ничтожного петербургского чиновника Поприщина, когда он сходит с ума, и передать состояние человека, с которым про­исходит самое страшное: на наших глазах он теряет рассу­док? Вероятно, это и есть чудо искусства, — то чудо, кото­рое мы ощущаем, читая о Наташе Ростовой: откуда было сорокалетнему Толстому знать, что испытывает шест­надцатилетняя девушка, ждущая любви, и она" же — в минуты счастья, и она же — в минуты унижения, раскаяния?

Толстой никогда не был Наташей Ростовой, как Пушкин не был старой графиней, и Гоголь — Поприщиным. Все эти писатели умели прожить в воображении жизнь своих героев.

Когда Некрасов, чрезвычайно взволнованный, принес Бе­линскому первую повесть Достоевского и заявил, что возник «новый Гоголь», Белинский не поверил ему и сказал: «Что- то у вас Гоголи как грибы растут». Но на следующий день, прочитав рукопись, он спросил Некрасова о Достоевском:

« — Скажите, он, должно быть, бедный человек и сам много страдал? Написать такую вещь в двадцать пять лет может только гений, который силою постижения в одну ми­нуту схватывает то, для чего обыкновенному человеку потре­бен опыт многих лет».

Белинский не ошибся. Достоевский, действительно, оказал­ся гением, и он, действительно, много страдал уже к двадца­ти пяти годам. Конечно, он не был ни пожилым, полунищим забитым петербургским чиновником, ни несчастной, одинокой и униженной, беззащитной девушкой. Но что такое унижение, беззащитность и одиночество, он уже испытал в полной мере. И дети у Достоевского, — описанные им замученные общест­вом дети, о которых речь впереди, — все они несут на себе отпечаток горя и страха, и детской гордости, и детского от­чаяния, которые испытал сам Достоевский.

Отступление первое

О ЮНОСТИ ФЕДОРА ДОСТОЕВСКОГО

«Есть дети, с детства уже задумывающиеся над своей семьей, с детства оскорбленные неблагообразием отцов своих, отцов и среды своей...» — писал Достоевский в романе «Под­росток».

Таким ребенком был он сам. Отец Достоевского был чело­век холодный, угрюмый и жестокий. К 182.1 году, когда родил­ся его второй сын Федор, Михаил Андреевич Достоевский был уволен из армии, где он еще со времен Бородинского сраже­ния был врачом, и поступил работать в Московскую больни­цу для бедных.

Мать Достоевского — добрая, мягкая, возвышенная ду­ша — была замучена деспотизмом и ревностью отца. Сыновья рано научились жалеть ее.

Федор Достоевский был вторым сыном в семье. Старший брат Михаил до самой своей смерти оставался самым близ­ким человеком для Федора Михайловича. В семье было еще пятеро младших: три сестры и два брата. Детство старших детей прошло в Москве, за оградой больницы для бедных, где находились также приют для подкидышей и дом умали­шенных. До десяти лет Достоевский почти не видел других людей, кроме приютских детишек и душевнобольных. Но с этими людьми он полюбил разговаривать. Может быть, впе­чатления детства возникли потом на страницах «Села Степан- чикова», где с добротой и жалостью описана полубезумная Татьяна Ивановна, и в «Бесах», где один из самых пронзаю­щих жалостью характеров — убогая Маша Лебядкина.

Когда Федору Михайловичу было десять лет, отец купил небольшое поместье и в следующем году — еще одно. Дети впервые увидели, вместо больничной ограды, — природу, хо­тя и очень невеселую, мрачную, дикую, но все-таки природу. Отец его был страшно жесток с крестьянами, и это, конечно, запомнилось Достоевскому, как и бесконечная жестокость от­ца с домашними.

А мать любила отца — какой бы он ни был, любила. Со­хранились ее письма: «Не кляну, не ненавижу, а люблю, бо­готворю тебя и делю с тобой, другом моим единственным, все, что имею на сердце».

Может быть, в романах Достоевского потому так много прекрасных женщин, так много преданной, страдающей, му­чительной любви, что писатель с детства знал: такая любовь существует, она есть, он ее видел.

С двенадцати лет Достоевский вместе со старшим братом учился в московских пансионах — и многое из пережитого там вошло,позже в его книги. В «Подростке» есть сцена, где к бедному мальчику, отданному в столичный пансион, приез­жает мать-крестьянка. Мальчик стыдится матери. Стыдится ее бедного платья, ее скромных гостинцев, боится, чтобы това­рищи не узнали его тайны: он незаконный сын. Сцену эту не только страшно и мучительно, но стыдно читать, — ее не мог бы, не осмелился бы написать никакой другой писатель, кроме Достоевского.